В эпоху Интернета меняются производственные отношения, а соответственно, меняется и капитализм. Сейчас марксистская теория переживает очень увлекательный период, когда на исходные противоречия накладываются новые технологические процессы. Это значит, что интеллект человека тоже становится производительной силой в рамках информационно-научной экономики. То есть эксплуатируется уже не способность к труду, а личность как таковая. Рабочий выключил станок и пошел домой. А если вам дали интеллектуальную задачу, вы что, выключите мозги? То есть происходит гораздо более глубокое проникновение эксплуатации в личность человека. Самое поразительное, что это было открыто советскими авторами еще в 1970-х. Одним из таких людей был Марат Чешков, он разрабатывал концепцию идеальных производительных сил, но этот прорыв тогда никто не понял. К похожим вещам в поздние годы жизни пришел Герберт Маркузе, когда писал о новых производительных силах, освобождающих и порабощающих одновременно. Сейчас мы понимаем, о чем речь, а тогда над ним смеялись. Но говорит это об одном: марксизм как метод имеет прогностическую способность.
То есть эксплуатируется уже не способность к труду, а личность как таковая. Рабочий выключил станок и пошел домой. А если вам дали интеллектуальную задачу, вы что, выключите мозги? То есть происходит гораздо более глубокое проникновение эксплуатации в личность человека.
По словам Энгельса, «русские, к какому бы классу они ни принадлежали, еще слишком варвары, чтобы находить удовольствие в научных занятиях или в умственной работе...»
Он делал вывод, что панславизм якобы «ставит Европу перед альтернативой: либо покорение ее славянами, либо разрушение навсегда центра его наступательной силы — России» (т. 11, с. 302). Третьего пути не дано.
В одной из статей Энгельс пишет о том, при каких условиях союзники, участвующие в Крымской войне, получили бы шансы одолеть русских: «Если бы союзники двинулись в глубь России (от Перекопа), они должны были бы, разумеется, взять Екатеринос-лав... сначала надо добиться, чтобы Россия очистила Крым, все Закавказье и Кавказ до Терека и Кубани, чтобы была сожжена (никак не иначе. - Г.Ш.) Одесса, разрушена гавань в Николаеве и очищен Дунай до Галаша. Иначе говоря, должны быть отторгнуты все эти самые отдаленные точки России, прежде чем у союзников может возникнуть хотя бы только идея о походе в глубь России» (т. 11, с. 573).
Славяне якобы не могут сыграть прогрессивную роль в историческом развитии и осуждены на гибель, как самостоятельные народы.
....кроме поляков, русских и, самое большее, турецких славян, ни один славянский народ не имеет будущего по той простой причине, что у всех остальных славян отсутствуют необходимые исторические, географические, политические и промышленные условия самостоятельности и жизнеспособности.
И вот теперь являются панслависты и требуют, чтобы мы «освободили» этих полугерманизированных славян, чтобы мы уничтожили централизацию, которая навязывается этим славянам всеми их материальными интересами!
К положительным примерам поглощения менее цивилизованных народов более высокоразвитыми и жизнеспособными, Энгельс относит, помимо славян, попавших под чужеземный гнет, который он считает благодеянием для последних, также захват США части Мексики и судьбу басков в Испании. Обращает на себя внимание идиллическая картинность, с которой он говорит о малой цене вытаптывания «нескольких южных национальных цветков» в сравнении с распространением на захваченные территории культуры и прогресса..
Очевидно, подобным же образом он мог бы оправдывать цивилизаторской функцией жестокость, с которой завоеватели Америки покоряли индейцев.
Нельзя не обратить внимание и на то, что Энгельс упрекает венгров в недостаточной жесткости по отношению к хорватам как славянской нации.
«Славяне - мы еще раз напоминаем, что при этом мы всегда исключаем поляков, - постоянно служили как раз главным орудием контрреволюции. Угнетаемые дома, они вовне, всюду, куда простиралось славянское влияние, были угнетателями всех революционных наций».
Призывы к борьбе славян за независимость Энгельс называет «контрреволюционными сепаратистскими поползновениями». Противопоставляя поляков остальным славянам, он пишет, что «чехам, хорватам и русским обеспечены ненависть всей Европы и кровавая революционная война всего Запада против них...
На сентиментальные фразы о братстве, обращаемые к нам от имени самых контрреволюционных наций Европы, мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает еще быть у немцев их первой революционной страстью; со времени революции к этому прибавилась ненависть к чехам и хорватам, и только при помощи самого решительного терроризма против этих славянских народов можем мы совместно с поляками и мадьярами оградить революцию от опасности. Мы знаем теперь, где сконцентрированы враги революции: в России и в славянских областях Австрии; и никакие фразы и указания на неопределенное демократическое будущее этих стран не помешают нам относиться к нашим врагам, как врагам.
...Если революционный панславизм... будет отрекаться от революции всюду, где дело коснется фантастической славянской национальности, то и мы будем знать, что нам делать.
Тогда борьба, «беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть» со славянством, предающим революцию, борьба на уничтожение и беспощадный терроризм - не в интересах Германии, а в интересах революции (т. 6, с. 298-306).
Итак, вместо провозглашаемого классового подхода к народам и нациям, глобальный негативный подход к славянам по нацио-
нальному признаку, вместо поддержки национально-освободительной борьбы славян - заявление о том, что они недостойны самостоятельного развития, и утверждение, что они лишь при помощи чужеземного ярма были «насильственно (т.е. вопреки их желанию. - Г.Ш.) подняты на первую ступень цивилизации». Наконец, ненависть и возможность террора против народов-варваров. Не правда ли, это что-то нам напоминает...
«При первом же победоносном восстании французского пролетариата... австрийские немцы и мадьяры освободятся и кровавой местью отплатят славянским варварам. Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций. В ближайшей мировой войне с лица земли исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы. И это также будет прогрессом», — писал Энгельс. Кстати, с его «легкой руки» в той же статье был противопоставлен задолго до большевиков terreur blanche — terreur ronge (белому террору — красный террор) (т. 6, с. 175, 186).
«Вы могли бы спросить меня, неужели я не питаю никакой симпатии к малым славянским народам и обломкам народов, разделенных тремя клиньями, вбитыми в славянство: немецким, мадьярским и турецким? В самом деле - чертовски мало, - писал Энгельс в письме к Каутскому 7 февраля 1882 г., - ...я убежден, что для большинства австро-венгерских славян достаточно будет шести месяцев независимости, чтобы они стали умолять принять их обратно» (т. 35, с. 223). И в другом письме объясняет свою нелюбовь к этим народам: «...малые славянские народы видят в царе своего единственного освободителя... Пока дело обстоит таким образом, я не могу интересоваться их непосредственным, немедленным освобождением, они остаются нашими прямыми врагами в той мере как и царь - их союзник и покровитель» (т. 35, с. 230).
Со времён Венского конгресса Россия и Австрия состояли в Священном союзе, основной целью которого было предотвращение революционных ситуаций в Европе.
Летом 1849 года, по просьбе императора Австрии Франца-Иосифа I, русская армия под командованием Ивана Паскевича приняла участие в подавлении Венгерской национальной революции.
После оказания Россией военной помощи, которая по сути спасла Австрийскую империю от крушения, Николай I рассчитывал на поддержку Австрии в Восточном вопросе:
Что касается Австрии, то я в ней уверен, так как наши договоры определяют наши отношения.
В 1850 году Николай I выступил посредником в австро-прусских переговорах, которые вошли в историю как «ольмюцкий позор Пруссии[англ.]». Приостановив объединение германских земель под главенством Пруссии, Николай I оттолкнул от себя Берлин.
Как покажут дальнейшие события, полученная империей Габсбургов поддержка не сделала её надёжным союзником Российской империи. Российско-австрийское сотрудничество не могло устранить противоречия, которые были между двумя странами. Австрию, как прежде, страшила перспектива появления на Балканах независимых государств, вероятно дружественных России, само существование которых вызвало бы рост национально-освободительных движений в многонациональной Австрийской империи.
После того как 20 апреля 1854 года Австрия подпишет союзническую конвенцию с Пруссией, а в июле того же года они совместно потребуют от российской стороны вывести войска с территории Молдавии и Валахии. Непреклонность своих позиций союзники подтвердят сосредоточением «125 тысяч австрийских войск в Галиции и 180 тысяч прусских войск у границ Польши»[45].
Свидетельством отсутствия русофобии Маркса и Энгельса представляется и их интерес к русскому языку и русской литературе. Маркс, по всей вероятности, без серьезных затруднений читал по-русски научную и художественную литературу. Он в особенности ценил Пушкина, Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Энгельс переводил на немецкий язык фрагменты произведений Державина, Пушкина и Грибоедова, знал наизусть по-русски некоторые строфы из «Евгения Онегина» (в частности, что главный герой «был глубокий эконом»), охотно приводя их для иллюстрации противоречия между развитой теорией и неразвитыми экономическими отношениями. Он высоко оценивал не только русскую литературу, но и сам русский язык, называя его «одним из самых сильных и самых богатых из живых языков»20. В письме к В.Засулич: «Как красив русский язык! - замечал он. - Все преимущества немецкого без его ужасной грубости»
Оба они высоко оценивали передовую русскую научную мысль. С большим уважением Маркс относился к Н.Г.Чернышевскому, называя его «великим русским ученым и критиком»22, и Н.Добролюбову, которого ставил наравне с Лес-сингом и Дидро23. Энгельс в письме к Е.Э.Паприц от 26 июня 1884 г. дал высокую оценку «исторической и критической школе в русской литературе, которая стоит бесконечно выше всего того, что создано в этом отношении в Германии и Франции официальной исторической наукой»24. Маркс и Энгельс с энтузиазмом относились к распространению марксизма в России. В письме к П.Лафаргу первый писал: «Нигде мой успех не мог бы быть для меня более приятен; он дает мне удовлетворение в том, что наношу удар державе, которая наряду с Англией является подлинным оплотом старого общества»25. Как известно, первый том «Капитала» впервые в переводе вышел именно на русском языке.