Россия, которую мы потеряли © - 2021

А.И. Шингарёв. Вымирающая деревня. 1907.С. 139:

Грудных детей носят не очень аккуратно и не все матери готовы носить детей почаще, на указания большой опасности летней поры для самых маленьких детей, большую смертность их в это время сльшатся и до сих пор иногда пророческие ответы матерей: «Вот еще, что выдумали! Да если бы дети не мёрли, что бы с ними и делать, и так самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить!» Этот беспощадный вывод житейского реализма указывал я в своём отчёте за 1900 год, это суровое умозаключение полуголодной крестьянки могло иметь место только в некультурной среде безземельной деревни, очерствившей душу и озлобивший ум вечной погоней за куском хлеба. Тут усиленная смертность детей не является нежелательным антисанитарным явлением, не призаётся за "народное бедствие", не требует борьбы. Смерть - желанная избавительница от лишнего рта для родителей, от бесконечной безысходной нужды для ребёнка.

 

Горячий привет РКМПшникам.

Мемуарная литература - генерал М.Коробейников о своём детстве. Это 1920-е, но глухая деревня, там, скорее всего, бОльшая часть повседневных привычек, обычаев, взаимоотношений, взглядов на жизнь еще во многом совпадает с 1900-1910-ми. В любом случае, это безусловно описание "России, которую мы потеряли", которой больше (наверное?) нет - хотя по множеству моментов остаётся только радоваться, что такого больше нет.
Особенная ценность в том, что о собственном жизненном опыте рассказывает доктор психологических наук - т.е. человек имеет и общее понимание и широту взглядов, и личный взгляд изнутри, т.к. он вышел из этой среды. Аналогов для 1900-1910-х, вероятно, просто нет - имею в виду, людей, вышедших из среды самого бедного крестьянства, и способных ретроспективно рассмотреть и рассказать свою жизнь и окружающую действительность с позиции современного образованного человека.

---

Бабка Парашкева, моя бабушка по отцу, рассказывала не однажды, что родился я в поле, во время ржаной страды. Естественно, не было рядом ни врача, ни медицинской сестры.
"Были кругом мужики и бабы, - как-то вспоминала она о моем рождении, - дак ведь от них что проку. Одна надёжа на бога да вот на эти самые, - бабушка протягивала ко мне жилистые, узловатые старые руки. - Вот этими самыми я приняла только у Серафимы, у матери твоей, шесть младенцев до тебя. Ты был седьмой, потому и счастливый. И после тебя троих. Все живы были. Последних двух матерь твоя в больнице принесла, так те померли".

В другой раз бабка Парашкева вспоминала (признаться, я любил слушать ее рассказы):
"Отец-то твой, а мой сын Егор Ефимович, зимой дома не жил, и так было до той самой поры, когда коммуна образовалась. Уезжал на заработки в Вахруши, на кожевенный завод. Здоров больно был: кожи носил. Зим, поди, двадцать эдак-то. Годов с двенадцати пошел. А летом крестьянствовал: пахал, сеял, жал, молотил. Ну, как мужик. Потом, когда в возраст вошел, женился на Серафиме, на матери твоей. Из Шаляпинок взял. В своей деревне, на Малом-то Перелазе, не нашел, вишь ли. Приедет, бывало, с заработков, мы уж его ждем как бога, а он только гостинцев да подарков привезет, всю деревню одарит. Да и проку что: денег никогда не привозил, то ли проедал, то ли пропивал, то ли еще на кого расходовал. Вот он приедет с заработков, не успеем оглянуться - лето у нас короткое, - а уж уезжать пора. Только уедет, глядишь, а по деревне слух идет: "Егор Перелазов ушел на заработки, а Серафима-то опять тяжелая". Больно уж мать-то твоя приемистая баба была.

А вот уж перед тобой-то Егор до глубокой осени дома задержался. Как сейчас помню, только на казанскую, в октябре, отчалил. В тот год ранняя зима была. Утром на санях уехал. Жалко ему, видно, с Серафимой было расставаться. В тот приезд почему-то уж больно он ее взлюбил. Не то что в прежние разы - все больше пил с мужиками. Говорят, в Вахрушах-то баба у него была. А тут незнамо почему уж так за матерью ходил, как за молодой. Любил, видно, окаянный. Да и, правду сказать, было за что. Баба она была баская больно. Ни один мужик мимо не пройдет, каждый норовит поговорить, да посмотреть, да ущипнуть ее. Ну, я ругалась, конечно. Уж так он ее любил в тот раз, будто женился на ней в первый год. А кто на казанскую женится, известное дело, тот счастлив с бабой-то будет. Вот в тот приезд Егора они тебе жизнь-то и дали. Потому ты баской такой. Нет, все у Серафимы хороши, ничего не скажешь, а ты лучше всех, бастее, или, как сейчас говорят, красивше.

Вот он, отец-то твой, любил-любил Серафиму, ходил-ходил за ней все лето да на три года и пропал. Вернулся от бабы-то той, от городской-то, дак ты уж совсем большой был, бегал и матери подсоблял.

Ну и что же? Родился ты как раз в ильин день, когда страда ржаная заканчивалась. Убирали рожь, значит. Все лето было сухое. Рожь была плохая, да и та осыпалась, дак не только мужики и бабы вышли в поле, но и старики, и старухи, и дети малые. В страду-то вся деревня будто вымирает. Никого нет, все дома пустые. Никто не ходит и не ездит. На улице, на дороге пыль лежит, чистый бархат. Собаки не увидишь, не то что человека какого.

Вообще-то на ильин день у нас в поле прежде не работали. Вся деревня гуляла. А тут глянь - рожь осыпается. Делать нечего, пошли-повалили. И Серафима пошла, хотя тяжелая была, все знали. Кланялась она, кланялась ржи - матушке-кормилице, мучилась. Дак ведь известное дело наше бабье: в первые дни, как начнешь жать, поясница болит, разламывается, а вожнешься, так ничего. Вот будто и ничего, жнет баба и жнет, и горя мало. А потом, когда уже совсем знойко стало, смотрю, взяла мати-то твоя да упала. Ты тут и закричал на все поле, такой горластый был. Живучий, думаю.

И вот, гляди, положили тебя на солому. Потому тебе все-то бог и дает - и разуму и веселья, - что ты на первой соломе родился, на ильинской перине спал. Знамо дело, ильинская солома - первеющая деревенская постель. К тому же новиной белой, совсем новехонькой покрыт был - Серафима, та в единоличной жизни ткать любила, мастерица была.

В тот ильин день до обеду жарко было, первый гром страсть как грохотал. А после обеду будто осень началась. Сначала тучи-то на небе все по ветру шли, а тут против ветру поплыли, испугали всех. Вот когда к вечеру с поля пошли, проливной хлынул. У нас ведь ильинским-то дождем каждый умыться норовит - от призору да болезней хранит. И тебя приоткрыли, когда несли, тоже водой из-под грозы окатили, чтобы здоров был. Это ведь сейчас их, паразитов (так бабушка называла своих правнуков), тетешкают. Раньше-то куды проще было: здоровый - так жив будет, а больной - так туды ему и дорога, прости меня, господи.

Вечером, помню, баранью голову на стол поставили. Не для тебя, конечно, припасли, не подумай, да пригодилась - все какой-никакой человек родился. А ночью от грозы Содомовцы загорелись - вот страху было!

Ты ведь мне больно дорог! Я, а никто другой, принимала тебя, пуповину перегрызла сама. Бабы-то, бестолковые, серп подают мне. А я вот этими самыми. - Тут бабка Парашкева открывала рот и пальцем тыкала в остатки того, что некогда называлось зубами. - Только они тогда, не подумай, были крепкие да белые, будто репа".

---