Марксизм, социализм, крах СССР.

В последние несколько десятилетий работа проекта Marx-Engels-Gesamtausgabe (MEGA), направленного на публикацию полного собрания рукописей Маркса и Фридриха Энгельса, еще сильнее убедила исследователей в отсутствии какой бы то ни было окончательной завершенности Марксовой мысли[7]. Инициатива MEGA как никогда ранее подчеркнула неотъемлемую незавершенность Марксовой критики политической экономии – следствие не только неспособности любого отдельно взятого человека завершить столь обширный проект, но и самого материалистически-научного характера проекта, который требовал бесконечных исторических и эмпирических исследований, которые невозможно было подменить навязыванием надысторических абстракций.


То, что оставил Маркс после себя, — это обширный и незавершенный корпус, отражающий широкий спектр научных исследований — и он оказывается еще более обширным с учетом работы Энгельса. Что поражает исследователей, сталкивающихся с таким массивом материалов, Маркс рассматривал свои теоретические концепции как «руководящую нить», как отмечалось в его предисловии к «Критике политической экономии» 1859 года, а не как априорные постулаты, лишь ожидавшие подтверждения. Его исследования были таковы, что постоянно изменяли предварительные гипотезы в свете изменяющихся данных[9]. Иными словами, Марксовы исследования были открытыми в научном плане, хотя и опирались на строгие основания.

 

Незавершенный характер «Капитала» заставил Майкла Лебовица утверждать в своей книге «По ту сторону „Капитала“», вышедшей в 1990-е годы, что отсутствие тома о наемном труде породило односторонность Марксового анализа, которая требует радикальной реконструкции его взглядов с точки зрения политической экономии наемного труда[10]. Не так давно и другие авторы, такие как немецкий экономист и исследователь MEGA Михаэль Хайнрих, использовали незавершенность и открытый характер Марксовых исследований, чтобы поставить под сомнение теоретический статус закона тенденции нормы прибыли к понижению[11]. Итальянский экономист Рикардо Беллофьоре интерпретировал Марксову концепцию тенденции нормы прибыли к понижению как широкую «метатеорию кризисов», к которой относятся все марксистские теории кризисов, а не как ограниченное и прямолинейное эмпирическое предсказание[12]. В последние годы новое понимание Марксовой монетарной теории производства и его анализа формы стоимости позволило исследователям преодолеть так называемую «проблему трансформации» (связанную с соотношением стоимости и цены в марксистской схеме), ясно показав, что эта так называемая проблема связана с неспособностью осознать революционный разрыв Маркса с рикардианской экономикой[13].

 

"Материализм требовал перспективы теории открытых систем, не позволяя никакой простой замкнутости или всепоглощающих универсальных законов."

Таким образом, сам по себе диалектический анализ не мог представить никаких содержательных ответов, отличных от эмпирически-исторического исследования. Аналогично, что Маркс открыл одним из первых, материализм требовал перспективы теории открытых систем, не позволяя никакой простой замкнутости или всепоглощающих универсальных законов. Для Маркса сама история была неизбежно открытой: «Вся история есть не что иное, как беспрерывное изменение человеческой природы»

 

Все те утверждения Маркса, которые выглядели более «детерминистскими», относились к более абстрактным уровням анализа, таким, как, например, его исследования чистой логики капитала. Наоборот, на более конкретных стадиях, его работа полностью принимала во внимание вероятностные факторы как силу, способную изменять историю[30]. Хотя анализ капиталистического способа производства, в соответствии со своей внутренней логикой, требовал более высокого уровня теоретической абстракции (как в теории стоимости), понимание буржуазного общества в его полной материальной сложности в определенный момент исторических изменений – подлинный объект исследований Маркса – требовало максимально детальных исследований, для которых теория могла выступать в лучшем случае руководящей нитью. Несмотря на свою строгость, ядром теоретического подхода Маркса, как объясняют нам Фраччиа и Райян, было осознание «четких границ способности теории к осмыслению своего объекта». Следовательно, как и любой серьезный поиск в науке, марксизм как способ анализа находился в «перманентном состоянии кризиса», посвящая себя бесконечным «открытым проектам» исследования исторических процессов[31].

 

Ключом к марксистскому методу остается принцип исторической специфичности, согласно которому различные способы производства – которые не нужно рассматривать с однолинейной точки зрения – отличаются друг от друга, как и различные стадии и фазы капитализма. Такие стадии с необходимость являются абстракциями, но при этом они разработаны, чтобы понять более конкретный уровень, чем капитализм вообще, позволяя более полный исторический анализ, который должен обратиться к диалектике преемственности и изменения, чтобы продвигать познание вперед. Действительно, Маркс ставит под сомнением все трансисторические и надысторические категории[49]. «Производство вообще — это абстракция, – согласно его знаменитому высказыванию в Grundrisse, — но абстракция разумная», однако подлинное знание о материальных условиях требует изучения исторически специфических, конкретных способов производства и общественных формаций[50]. Более того, хотя абстрактные категории вводятся для понимания капиталистического способа производства и его внутренней логики, ни одна из них не заменяет реального исторического анализа, который нельзя проводить через навязывание на данную реальность «историко-философской теории о всеобщем пути, по которому роковым образом обречены идти все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они оказываются»[51].

 

В самом деле, у Маркса и Энгельса нет ничего, что не было бы историческим, и потому открытым. В своем введении к изданию «Положения рабочего класса в Англии» начала 1890-х годов (впервые изданному в 1845 году), Энгельс выдвинул несколько совершенно новых постулатов (включая его тезис о «рабочей аристократии»), обосновывая это изменением условий и потребностью в новом анализе[57]. Маркс и Энгельс никогда не колебались в плане необходимости видоизменить свои взгляды в ответ на изменение исторического хода событий.

 

Представьте, вы обсуждаете с кем-то взгляды на устройство мира. Вы говорите, что экономика лежит в основе всего: от политики до культуры. Объясняете, как меньшинство контролирует ресурсы и присваивает себе плоды труда большинства, а государство используется как инструмент для поддержания этого порядка. Упоминаете, что возможна другая система: одна, где наука и технический прогресс служат общественным интересам, а не владельцам крупного бизнеса. Где производство и распределение организованы на научной основе, с учётом потребностей людей и долгосрочных целей, а не исходя из сиюминутной конъюнктуры и интересов крупных корпораций. И где каждый получает от общества столько материальных благ, сколько соответствует его реальной пользе и вкладу.

Человек слушает, соглашается. «Это звучит разумно», — говорит он. «Почему бы так не устроить общество?»

Но как только вы добавляете: «Эти идеи сформулировал философ XIX века, и называются они марксизм», реакция тут же меняется. «Что? Это утопия! Это прошлый век! Это не работает!»

И вот возникает вопрос: почему идеи, которые только что вызывали согласие, внезапно отвергаются из-за их названия? Что в этом слове заставляет людей бояться даже обсуждать его суть?

Может, всё дело в том, что нас годами приучали бояться, даже не задумываясь? И кому-то это очень выгодно. Ведь если перестать бояться слов, можно заметить, что их содержание часто ближе, чем кажется.

Название не меняет сути. Правда остаётся правдой, независимо от ярлыков.