Нации, нациестроительство, национализм

2005

---

....

Итак, какие имена приходят на ум из того, что опубликовано. Это Бенедикт Андерсон — известная книга “Воображенные сообщества”: именно так он определяет нацию (и я думаю, что совершенно справедливо). Это Эрнест Геллнер, также исторический социолог, — его книга “Нация и национализм”; Андреас Капеллер, историк, который написал книгу “Российская империя как многонациональное государство”. Также есть Джеффри Хоскинг, английский историк, который написал книгу “Россия: империя и народ”. Это все работы, которые переведены на русский язык. У нас опубликовано совсем немного оригинальных книг по этой теме. Еще я упомяну известную книгу Бориса Николаевича Миронова, двухтомник, “Социальная история России периода империи” — она не про это, но она интересна тем, каким образом она не про это.

Возьмем Андерсона. Понимание нации как воображенного сообщества означает, что в какой-то момент какая-то группа людей или несколько групп людей воображают себе проект нации. Дальше составляется видение того, кто входит или не входит в нацию, по каким признакам люди входят туда, какая территория является национальной территорией, какое политическое устройство должно быть у этой нации. Все эти вещи получают какое-то распространение в общественном сознании и так или иначе реализуются или не реализуются. Все это кажется мне вполне справедливым.

Но когда Андерсон начинает говорить о России, он становится, скажем так, последовательным геллнерианцем. Вот как Геллнер определяет национализм — определения собственно нации не дает никто: “Национализм — это прежде всего политический принцип, в соответствии с которым политическое и национальное целое должны совпадать. Националистическое чувство — это чувство гнева, возбуждаемое нарушением этого принципа, или чувство удовлетворения от его реализации. Националистическое движение вызывается к жизни чувствами этого рода”. И вот, когда Андерсон начинает говорить о России и о национализме в России, он говорит, что русский национализм периода империи — это «попытка натянуть тонкую шкуру нации (я бы сказал — тришкин кафтан нации) на огромное тело империи».

Из того, что говорит Геллнер, получается, что у русского национализма было два варианта. Либо всех обрусить, сделать из империи национальное государство, либо вырезать из империи какую-то традиционную русскую территорию, а империю распустить. Так, собственно, и пишут. Джеффри Хоскинг пишет, что его книга посвящена тому, как строительство империи в России помешало формированию нации. Дальше он пишет, что главный вопрос для руководителей России в XIX и ХХ веках можно сформулировать так: возможно ли внедрить в сознание этнически разнообразного населения империи составную национальной идентичности наподобие британской?

Книга Капеллера, пожалуй, самая ценная из тех, о которых я говорил, но, пожалуй, есть одна проблема: он пишет о России как о многонациональной империи, а русских у него там нет. Хоскинг, собственно, писал свою книгу, для того чтобы дополнить Капеллера. У него это плохо получилось.

...

Теперь попробуем определиться с тем, что мне здесь не нравится. Если геллнеровское определение национализма верно, то оно верно для тех национальных проектов, которые строились по принципу вычленения национального государства из империи. Это окраинный национальный проект, это проект борьбы с империей.

Такое определение совершенно не походит для понимания национализма имперских наций. Давайте возьмем морские империи: Францию, Британию, Испанию. Континентальная Франция, континентальная Испания, Объединенное королевство на островах. Все они тоже очень гетерогенны. Нации строятся в них в течение XVIII и XIX веков параллельно со строительством империи. Не было так, что британцы построили нацию, а потом построили себе империю. Напротив, проект строительства империи шел рука об руку с проектом строительства нации и во многом помогал этому строительству. Воспитание британской идентичности опиралось на то, что шотландцы понимали, какие выгоды им несет соучастие вместе с англичанами в управлении огромной империей. Очень разные люди, которые населяли то, что мы сегодня называем Францией, — из них 40% даже во второй половине XIX века не говорили по-французски — сплачивались в борьбе с общими врагами Французской империи. Строительство империи в этом случае помогало строительству нации, это были не противоречащие друг другу проекты. Кстати, испанцы пережили очень серьезный кризис своего проекта строительства нации именно тогда, когда у них рухнула империя, то есть в конце XIX века. Когда они империю потеряли, тут же оказалось, что и каталонцы, и баски имеют свои собственные проекты и собираются ими воспользоваться.

Конечно, Россия отличается от этих государств. Это континентальная империя, здесь нет моря, помогающего отчленить метрополию, которая должна быть преобразована в нацию, от колониальной периферии. Но это вовсе не значит, что такое действие не было возможным.

Русским национализм как раз занимался этим. Он пытался определить, какие пространства в империи следует рассматривать как русскую национальную территорию, а какие не должны быть объектом русификации, по крайней мере, первоочередной, не должны рассматриваться как часть национальной территории. Я потом этот тезис конкретизирую.

В этом смысле Россия находится где-то посередине между теми морскими империями, о которых я говорил, и другими континентальными империями. Что здесь важно: если имперская нация в процессе своего образования планирует какую-то часть империи превратить в национальную территорию, создать в ядре империи нацию-государство, это вовсе не значит, что она должна стремиться к роспуску империи. Британцы строили свою нацию и совершенно не стремились распускать британскую империю. То же самое с французами.

Чем Российская империя отличается от других континентальных империй, таких как Австро-Венгрия, Османская империя? В Османской империи проект строительства нации в ядре возник очень поздно. И он возник в тот момент, когда империя уже распадалась. В принципе, это был проект, который можно назвать проектом минимизации ущерба, когда эти молодые революционеры, которых называли младотурками, решили, что в условиях распадающейся империи надо четко зафиксировать, что такое турецкая национальная территория, и начать ее спасать. Попутно, как мы знаем, пострадали армяне: их образ национальной территории находился в непримиримом противоречии с образом национальной территории у младотурок.

Российская империя до самого конца своего существования при всех своих проблемах смотрела в будущее с оптимизмом и даже мечтала о дальнейшем расширении. И представление о том, чем должна быть национальная территория, тоже расширялось. Это два неких ареала, которые пульсируют, но пульсируют по-разному: империя как большой ареал и представление о национальном ядре как малый ареал.

В Австро-Венгрии немцы в австрийской части монархии проекта национального строительства практически не реализовывали, потому что немецкий проект был реализован в Германской империи. Не было того потенциала. Зато венгры делали то же самое, что и русские: они пытались в своей части империи, полученной после 1867 года, построить нацию-государство, кого-то при этом оставив на окраине в качестве автономий, как, например, хорватов, которые не были объектом мадьяризации.

Теперь давай посмотрим, как и когда воображалась эта национальная территория русским национализмом. Есть очень известный документ, который теперь называется “Письмо русского гражданина” — тогда этого названия не было. Это текст Карамзина, письмо, которое он написал Александру I в октябре 1818 года. Он был у царя, они поговорили, потом очень раздосадованный Карамзин пришел домой, ночью написал это письмо, отправил его и в дневнике записал, что, наверное, больше я царя не увижу, — в том смысле, что больше звать не будут. Однако он ошибся: они потом встречались и так и не поссорились слишком сильно.

И вот, в намерении установить более тесный союз с польскими элитами в Царстве Польском Александр думает о том, чтобы объединить эти территории. Карамзин в своем письме резко возражает, и у него есть масса аргументов, почему этого не нужно делать. Среди прочего он говорит о том, что поляки никогда верны не будут, а мы, русские дворяне, — говорит Карамзин, — очень на вас обидимся и перестанем вас любить. То есть слушаться будем, а любить уже нет. Карамзин как ранний националист или протонационалист выступает от лица корпорации русского дворянства, которое заявляет свои права на империю наряду с династией. Но очень любопытно то, какой аргумент отсутствует в этом письме, аргумент, который, несомненно, стоял бы на первом месте в любом споре на эту тему буквально двадцатью годами позже. Он ничего не говорит о том, что население на этой территории русское или малорусское, или белорусское. Это его абсолютно не интересует.Он говорит: Украина, Литва, Подолия хотят присоединиться к Царству Польскому. Он имеет в виду польских дворян, которые там живут. А мы не хотим. Типичного националистического аргумента, который потом будет доминировать, аргумента, что там наши люди живут, здесь нет совершенно. Проект еще не вызрел.

Другая иллюстрация. Несколькими годами позже. В “Былом и думах” Герцен описывает, как он подростком слушает разговор отца с гостем. Гость француз, генерал. Из разговора становится понятно, что этот генерал в войну 1812 года сражался в русской армии, и мальчик спрашивает: “А как же так, вы — против своих?” Отец ему отвечает: “Ты, сынок, ничего не понял: наш гость сражался в армии нашего императора за права своего короля, — то есть Бурбона, — против узурпатора”. Это типичная династическая логика XVIII века. А подросток Герцен уже откуда-то нахватался этой национальной идеи, что как же вы «против своих».

У русского национализма были хорошие, активные учителя. Прежде всего, поляки. Очень мощный толчок пробуждению русского национализма дало восстание 1830—31 годов. После этого восстания здесь, на западных окраинах империи, русский национализм, а постепенно и империя, формулирует очень ясный тезис: местные крестьяне — малороссы и белорусы — это русские. И эта концепция того, что русские это не великороссы, как мы это сейчас воспринимаем, а великороссы, малороссы и белорусы, что это общерусская нация, становится доминирующей и останется доминирующей вплоть до конца Российской империи.

На памятнике Хмельницкому в Киеве написаны слова: “Богдану Хмельницкому от единой и неделимой России”. Это очень интересно. Понятно, откуда это взято: это язык французской революции. Но тогда, когда эти слова были написаны, и в голове того человека, который эти слова придумал, а придумал их человек по фамилии Юзефович, малоросс, ярый противник украинофилов (он доносы на них писал), единая и неделимая Россия означала именно единую и неделимую общность великороссов, малороссов и белорусов. Это было не про империю, как потом трактовал эту фразу Деникин.

На других западных окраинах, например, в Литве, Латвии, Эстонии, тамошняя крестьянская масса не рассматривалась как часть русской нации. Кстати, это означает и то, что империя могла помогать развитию литовского, латышского, эстонского движений, и помогала. Движению против реальных или мнимых врагов, то есть поляков и остзейских немцев. Напомню вам, что когда Самарин в первый раз выдвинул этот тезис, что надо эстонцев и латышей поддержать против немцев, то он тут же отправился в Петропавловскую крепость на три месяца посидеть и подумать, чтобы не мутил воду. Лояльные люди, хорошо служат императору — зачем создавать напряженность?

А что было беспроблемным для русского национализма, беспроблемной национальной территорией? Да, это в первую очередь территория, заселенная великороссами. Но очень интересно, что образ Московского княжества никогда не рассматривался как нечто такое, к чему надо стремиться в плане консолидации. Скорее это был негативный образ: нас враги хотят расчленить и снова запихнуть в эти границы. Да, Москва-колыбель, но мы никогда не согласимся на то, что Московское княжество и есть наша территория, пусть даже в самом широком своем варианте.

...

Интересно, что когда русский национализм стремился освоить и присвоить Волгу, то здесь менялся дискурс, рассказ о том, как и почему эта территория русская. На западных окраинах подчеркивается славянская общность — общность восточных славян. Здесь поляки стремятся подорвать эту концепцию, эту идеологию с помощью того, что называлось теорией о туранском происхождении великороссов. Что, мол, мы славяне — поляки, украинцы и белорусы — вместе против каких-то неславянских туранцев-москалей, великороссов, против Московии.

Когда русский национализм переходит к Волге, этот дискурс вдруг совершенно меняется. Здесь пишут о том, что, конечно, русские совсем не только славяне, что, конечно, есть угро-финская и тюркская составляющие. И в этом нет ничего плохого, и эти малые народы отлично совмещаются с русскими, есть смешанные браки — все замечательно. Мы готовы их принять.

В этом смысле русский национализм ничего не изобретал. Если мы посмотрим, как немцы в XIX веке объясняли, почему Эльзас немецкий и почему Мазурия немецкая, то мы увидим, что здесь все то же самое. По отношению к Эльзасу они говорят, что это люди немецкие по определению: у них немецкий язык, у них немецкое происхождение; то, что, по крайней мере, некоторые из них предпочитают быть французскими патриотами, — это их испортило долгое французское иго. Точно так же, как долгое польское иго испортило малороссов и белорусов (в дискурсе русского национализма).

Иначе дела обстояли с Мазурией. Там жили люди, которые говорили по- польски, но они были протестантами и были преданны Гогенцоллернам, называли себя старопруссаками. И вот тут немецкий национализм говорит: Это ничего, что они славяне. Они по духу своему немцы, они наши. Им надо только по-немецки научиться говорить, и все будет хорошо.

В этом смысле национализм очень гибок в плане построения аргументов. Интересно, что Сибирь до начала ХХ века не считалась русской национальной территорией. Можно почитать письма Чехова из его поездки на Сахалин. Это потрясающие тексты, там просто крик души: Господи, ну как же все иначе, насколько же это нерусская земля и люди здесь нерусские. Потом в одном письме он говорит: “Вот нашел, наконец, хорошего русского мужика. И тот еврей”.

Только в ХХ веке Сибирь стала определенно русской. Кстати, те люди, которые жили в Сибири и были по своему происхождению великороссами, потихонечку начинали вырабатывать собственное региональное и, в общем, очень сепаратистски ориентированное сознание. Мы знаем, что были такие кирилло-мефодиевцы (члены Кирилло-Мефодиевского братства. – «Полит.ру»), которых наказали за их планы по построению украинской нации. Но их наказали очень слабо. Их даже толком и в тюрьму-то не посадили. А вот сибирских сепаратистов, арестованных несколькими годами позже, наказали по полной программе: они отмотали в крепости лет по восемь-девять. Потанин и Ядринцев. В общем, Сибирь вполне могла стать русской Австралией. Но не стала. Среди прочего и потому, что империя вовремя поняла, что надо дробить административно, давить сепаратистов и так дальше.

На территориях Западных окраин и Поволжья русский экспансионистский проект строительства нации не был один, не был без соперников. И это очень важное обстоятельство. Понятно, что у поляков был свой альтернативный проект, и именно в этом магнитном поле взаимодействия, соперничества русского национального проекта и польского национального проекта постепенно появляются украинский и, насколько он сформировался, белорусский проекты, а также литовский. Это середина и вторая половина XIX века.

О том, почему русский проект на западных окраинах в конечном счете проиграл, проиграл в том смысле, что возникли отдельные украинская и белорусская нации... — они могли не возникнуть, как не возникла, например, провансальская нация; кстати, Мистраль, будитель провансальский, и Шевченко, будитель украинский, современники. Но сложилось по-разному. Это отдельный большой вопрос, если захотите, расскажу.

Посмотрите, что происходит с расширением этого национального проекта на Кавказе. Например, сегодня спроси человека на улице: Ставрополь — это что такое? Это извечная русская землю. Когда Ставропольская губерния была выделена из состава Кавказского наместничества? Да совсем недавно: в середине XIX века. Многие территории, которые сегодня осмысляются как извечно русские, это территории, которые еще при Российской империи подверглись этнической чистке, откуда выгнали местное мусульманское население, сначала заселили казаками, потому туда еще приехали какие-то крестьяне... Многое делалось империей вне рамок от этого национального проекта, например, какие-то территории освобождали от горцев просто из стратегических соображений: готовились к очередной войне с Турцией — как это потом осваивается русским национализмом и как эти территории потом символически присваиваются? Это отдельная очень интересная тема.

На Волге альтернативный проект — это татарский проект. Здесь очень интересно то, как выдающийся по-своему человек Николай Иванович Ильминский в своей деятельности исходит из того, что русский ассимиляторский проект на данный момент слабее татарского. Соответственно, он придумывает и дает различным народам, живущим на Волге, свои собственные письменные языки, чтобы остановить их татаризацию и исламизацию. Для него самое главное предотвратить экспансию татарского проекта в расчете на то, что дальше эти малые народности можно будет ассимилировать. Кстати, во многом это потом стало работать.

Все эти сюжеты хорошо видны и в начале ХХ века. Я вам приведу парочку цитат из известных людей. Вот, например, что говорит не очень известный теперь, но когда-то весьма знаменитый человек, лютый националист депутат Думы Бобринский 2-ой. В 1911 году он выступает по вопросу о том, что нужно отрезать от Царства Польского Холмскую губернию и присоединить ее к основной части Российской империи. Вот что он говорит: “Эта территория должна быть в бесспорном национальном владении не России, — здесь все Россия — но Руси, чтобы это поле было не только частью Российского государства, но чтобы оно было всеми признано национальным народным достоянием, искони русской землей, то есть Русью”. Это очень важно: он различает империю и национальную территорию. Дальше он говорит о том, что это глубоко ополяченный край, очень больной. Он говорит: “Этот особенно больной истерзанный русский край, и вот его хотят выделить, чтобы особенно внимательно и бережно его лечить”. Вот этот образ, из очень типичного для национализма того времени органического дискурса. Были популярны образы больных частей национального тела, которые нужно лечить.

А помимо этого больного куска, который все-таки находится под властью Российской империи, есть еще и совсем отрезанные куски. Например, Восточная Галиция. В дискурсе русского национализма Восточная Галиция — это русская земля и она обязательно должна быть воссоединена.


...

Вообще историки в основной своей массе обслуживают национальные проекты. Они выстраивают национальные нарративы, каждый обслуживает какой-то свой проект. Есть такое определение, что нация — это согласие в общем заблуждении по поводу своего исторического прошлого. Это доминирует в XIX веке, это доминирует в ХХ, и мне этот жанр очень не нравится. Я думаю, что на самом деле в этом плане история ничего не доказывает и ничего не определяет. Я говорил, что был проект, в рамках которого белорусы, малороссы и великороссы могли стать единой нацией, — да, могли. Почему не получилось? — Отдельный большой разговор. Но с историей, давней историей это связано очень слабо. Эти вопросы решались в XIX и ХХ веках.

Точно так же: можно ли вообразить себе национальный нарратив провансальской нации? — Да легко. Каталонской нации? — Нет вопросов. А теперь представьте себе, что не было разделов Польши. Тоже могло случиться. Представьте себе, что бы было. Вполне ясно, что был бы осуществлен русификаторский проект на левом берегу Днепра, на территории Гетманщины, а восточные славяне в Речи Посполитой, наверное, придумали бы что-нибудь другое, и не возникли бы украинцы и белорусы, а была бы другая нация в рамках единого проекта. Это тоже легко можно себе представить. История, долгая история здесь мало что определяет.

...

Возможно все, и все зависит от средств. Если мы считаем, что возможно, например, всех кавказских мусульман выгнать, скажем, в Турцию, то - пожалуйста, можно. Собственно, так оно и было сделано по отношению к тем территориям, которые потом были освоены как русские. Насколько нынешних мусульман российского Кавказа можно убедить в том, что они русские? Что-то я сомневаюсь в том, что это сегодня возможно. Насколько было возможно убедить крестьянина в Киевской губернии, что он русский в XIX веке? Можно было. Дело в том, что произошли и происходят какие-то очень серьезные изменения, которые уже необратимы.

Например, есть у нас неграмотный крестьянин. Принципиально важно то, на каком языке мы его выучим читать. Российская империя из-за скаредности, из-за очень плохой организации, из-за того, что она поссорилась с русской интеллигенций, а также по многим другим причинам не сумела выучить этих крестьян читать по-русски. На каком языке они выучились читать? На украинском — в результате компания по ликвидации безграмотности. Они выучились читать на украинском, и этого уже не отменить.

Почему, в частности: потому что именно в процессе обучения грамотности происходит очень мощная индоктринация. Когда они начинают читать эти книжки, им на самом примитивном уровне, в том числе на уровне букваря, объясняют, кто они, откуда, к какой общности они принадлежат. У этих крестьян в XIX веке были свои представления, которые совершенно не оперировали национальными категориями. Они знали, что они православные, они знали, что они местные, они знали, что они “руськие” — еще надо было как-то воспользоваться этим. Почему украинский проект стал украинским? Как называется многотомная книга Грушевского, которая заложила основу украинского национального нарратива? — Она называется “История Украины-Руси”, это такой плавный переход. Украина как название для страны и нации возникает только в середине XIX века. Именно для того чтобы отделиться от русского проекта.

И в этом смысле любой придуманный проект становится легитимным, если ты сумел его реализовать. Вот и все.

Кто первым жил в Киеве: великороссы или малороссы - это не имеет никакого значения. С помощью таких аргументов можно заниматься индоктринацией школьников, но для этого еще надо получить право именно это написать в учебниках именно для этой территории.


Лейбин: Попытаюсь сформулировать, как я понял. С точки зрения человека, который занимается умозрительными построениями на тему национального проекта, никаких ограничений нету, есть только ограничения по реализации.

Миллер: Надо только учесть, что свобода воображения у людей в XIX веке была значительно больше, потому что у людей не было национальной идентичности. Также и в начале ХХ-го — у основной массы населения Российской империи национальной идентичности не было. В том числе, кстати, и у русских, как мы сегодня их называем.

Другое дело, что если вы имеете дело с человеком, у которого уже есть определенная национальная идентичность, то заставить его от этой национальной идентичности отказаться и новую идентичность принять — это совсем другая история. Это заметно сложнее.

...

Если мы посмотрим, например, на Баварию — насколько проблемно было сделать ее частью немецкой нации вот в этом малом варианте. Во-первых, они католики, а то государство, которое строится, все-таки по преимуществу протестантское. Во-вторых, даже сегодня различия сохраняются. Несколько лет назад мой любимый футболист Баллок перешел из «Леверкузена» в мюнхенскую «Баварию». И вот его спрашивают: “Как тебе здесь?” Он говорит: “Все хорошо, только не понимаю, что люди на улицах говорят”. Этот баварский диалект до сих непонятен для коренного жителя Леверкузена или Берлина. Запросто можно было из баварского диалекта делать отдельный язык. Почему проект баварского национализма не выстрелил — это, опять же, отдельная большая тема.

...


Об этих сюжетах, я думаю, все совершенно верно написал Андерсон. Правильно ваше третье определение: нация — это воображаемое и реальное. Все большие сообщества воображенные. Мы же не знаем всех членов нашей нации, мы воображаем эту общность. Это в деревне все друг друга знают, это контактное сообщество, не воображенное. То же самое — класс, это воображенное сообщество. Воображенное не значит нереальное, искусственное. Это не значит, что есть большие воображенные сообщества и большие реальные сообщества. Все большие сообщества — воображенные, что не делает их ни хуже, ни лучше.

Результат и процесс. И то и другое. Это, естественно, всегда процесс: Ренан говорил о том, что нация — это ежедневный плебисцит. Вот посмотрите: все время, каждый день какое-то количество людей, перемещаясь в пространстве, а иногда и не перемещаясь в пространстве, меняют свое представление о своей, может быть, не этничности, но национальной, государственной, культурной принадлежности. Если я переезжаю из страны в страну, если я оказался в Риге русским, то какие-то процессы все время происходят, — какая у меня страна?

Про замысел Бога я ничего не могу сказать, потому что не мыслю такими категориями, я могу сказать о традиции. Давайте возьмем замысел Бога о Польше, о польской нации. В XVIII веке польская шляхта очень четко знала, что она иного этнического происхождения, чем польские крестьяне. У них был такой сарматский миф. Они считали, что они господствуют над этими польскими крестьянами по праву завоевателей. Так, кстати, делали очень многие элиты в разных государствах. И о какой нации может идти речь? Когда они задались вопросом о том, что у нас как-то с крестьянами нехорошо получается? После поражения восстания 1830 года. Был у них такой лидер Мауриций Мохнацкий, который написал статью чуть ли не в последний месяц восстания “Почему не восстают массы?” И там он стал говорить о том, что мы, наверное, все-таки с крестьянами как-то не так обходимся, надо им объяснить, что они тоже часть польского народа, потому что natio в понимании XVIII века — это граждане, это члены шляхетской корпорации, а вовсе никакие не крестьяне.

Кстати, поляки считали, что Польша в рамках замысла Бога обязательно включает Киев, Львов и Минск. Этот замысел немножко подкорректировался историей.

- последнее, про крестьян, очень злободневно - и не только про Польшу, да и вообще не про Польшу.


...

Теперь о языке. Я уже говорил о том, что с языками происходят очень интересные вещи. Ведь начало процесса формирования национальных общностей очень тесно связано с протестантской Реформацией, когда главную книгу стали переводить на то, что называлось vernaculars, то есть на наречия, делая из них эмансипированные языки. В результате среди различных германских наречий тот язык, на который Лютер перевел Библию, и становится постепенно немецким языком. Сравните переводы Библии на английский XV и XVII веков, сравните их. В переводе XV века слова “нация” практически нету, перевод XVI—XVII веков словом “нация” просто пестрит.

А вы знаете, что на русском языке первое официальное издание Священного Писания появилось годом позже, чем перевод на русский язык “Капитала” Маркса? Это тоже очень интересное измерение: когда церковная иерархия реагирует на вот эти попытки перевести Библию на русский язык, они говорят, что ну как же можно переводить Священное Писание на «простонародное наречие». Таким образом, они лишают ассимиляторский проект очень мощного инструмента, потому что крестьянин известно какую книгу уважает. На каком языке ему предлагается эта книга? — На церковнославянском. Почитайте Салтыкова-Щедрина, он хорошо описывает то, как в XIX веке дворяне — не крестьяне — спорят по поводу того, чего там написано, в этой Библии. Они не могут этого понять, потому что, естественно, не владеют церковнославянским языком.

Как утверждается языковой канон, как он насаждается? Если вы пройдете от Львова до Москвы, то вы не найдете места, где люди перестают понимать друг друга. Это такой постепенный переход, говоры меняются, но люди из соседних деревень друг друга всегда понимают. То, что это разные языки — это все плод XIX и ХХ веков.

...

Вопрос из зала: Получается, что язык — это основная база существования нации?

Миллер: Нет. У нас есть примеры: у нас есть Ирландия. Англичане боролись, боролись и таки доборолись: заставили всех ирландцев говорить на английском. Ну и что? Хорошо им от этого стало? Все равно ирландцы люто ненавидели англичан и боролись за свою отдельность.

...

...В XIX веке все менялось, и я не мог говорить о том, что не было русского национального самосознания в то время, я говорил о том, что оно все больше и больше появляется. Но насколько оно было характерно для крестьянина — это очень большой вопрос. Я все-таки старался концентрироваться на проблеме пространственного воображения, на таких вот вещах. Нация — это в том числе и проблема вертикальной интеграции. Это о том, что наша общность как нации важнее наших социальных различий. А вы подумайте, какое мнение у русского крестьянина было о городских вообще и уж тем более о русском дворянстве, и что русский крестьянин с этими городскими вообще и, особенно, с русским дворянством сделал, когда получил соответствующую возможность. Здесь возникает вопрос, в какой мере они были проникнуты какой-то национальной идеей или им было плевать.

...

Миллер: Насчет дополнительной степени свободы я бы поостерегся, потому что, в принципе, национальный проект — он, прежде всего, про что? Про то, что у тебя должна быть вот эта национальная идентичность и никакой другой. В донациональном мире у человека было много разных идентичностей. Я перечислял: да, я православный, да, я крестьянин, да, я местный. И языками я владею теми, на которых говорят мои соседи. А тут тебе объясняют, что нет, ты только такой и язык у тебя должен быть такой, и прежде всего такой, и так дальше.

Что тебе за это дают? Тебе дают право участвовать в политическом процессе, организованном в рамках национального государства. Особенно обидно, когда одно отнимают, а другого не дают. Но все-таки, как правило, что-то дают взамен.



Вопрос из зала: ... И последнее. Если я вас правильно понял, то нация образуется в результате конкуренции проектов. С определенного исторического момента в нашей цивилизации есть рынок национальных проектов, и на нем какие-то проекты побеждают, а какие-то проигрывают. Я бы хотел у вас спросить, вы как историк могли бы указать на некоторые закономерности того, какие проекты побеждают, а какие нет? Из того, что мы слышали, вытекает, что это скорее из области случайностей. Церковь, например, взяла и уперлась: не стала переводить Священное Писание на современный русский язык. И если бы дала, было бы по-другому. В каком-то смысле это перекликается с вопросами, которые вам задавал Виталий Лейбин, относительно выводов для прагматики. Есть ли закономерности, почему тот или иной проект выигрывает?

Миллер: Насчет дворян и крестьян, очень коротко. ...

Тезис о том, что пролетарий не имеет отечества, очень важен, потому что если вы посмотрите на XIX век, то национализм как идеология, как дискурс, как поле значений не является абсолютно доминирующим. Эти социалистические проекты были серьезными конкурентами, особенно в своем российском исполнении, где сознательно игнорировалось национальное, в отличие, скажем, от социализма австрийского.

Что касается случайностей, то я бы не сказал, что это случайность, что Церковь уперлась. Это все можно объяснить, у них была своя правда. Вообще в каждом споре у каждой стороны своя правда. Какие проекты выигрывают — трудно сказать: нету общих правил, всегда должен быть ситуационный подход.

В этом смысле можно сказать, что у России всегда были очень серьезные проблемы с легитимацией себя как более привлекательной цивилизации. В европейском дискурсе она, в общем, служила неким образом негативного Другого, элиты были от этого европейского дискурса не эмансипированны.

... Но это вопрос о том, как эти цивилизационные границы тоже могут очень по-разному проводиться: кто-то будет говорить про Святую Русь как цивилизационную границу, кто-то скажет про наследие Речи Посполитой, кто-то скажет о том, что в Киеве было Магдербургское право, а дальше на восток не было, и так дальше. И это все — ментальные карты, это апелляция к какому-то фактору в прошлом, который якобы все объясняет. Ничего не объясняет, потому что на каждый такой факт есть еще другой, с винтом. Не в этом дело.

...

Чем территория больше, тем сложнее, но если уж мы реализуем имперский проект, то когда он рушится, и национальный проект переживает кризис. Это не значит, что он обязательно должен рухнуть, но кризис он переживает очень серьезный. Испанцы переживали такой кризис и переживают до сих пор, британцы в последние десятилетия тоже — все это ровно после распада империи.

---

по окну овертона осталось дождаться появления на форуме темы про "русский фошызм" от того же автора.

"Мы создали Италию, теперь осталось создать итальянцев." — Массимо де Адзельо.

Эту фразу нередко встречаешь у Умберто Эко. То ли она в Италии считается знаменитой исторической, то ли писатель так подтролливал соотечественников, напоминая им, что единства так и нету. С него сталось бы.

«Италию мы создали, теперь надо создавать итальянца» - также иногда приписывают Гарибальди, по-видимому, ошибочно. Хотя как знать - вдруг он иногда цитировал Адзельо, слегка перефразировав??

Основатели объединённой Италии надеялись, что, создав централизованное унитарное государство после многовековой раздробленности, они внушат народу сильное чувство национальной идентичности, но, как показывают недавние конфликты между центральным и региональными органами власти из-за пандемии коронавируса, Италия по-прежнему остаётся страной, в которой местная колокольня звонит громче всех, пишет Винсент Делла Сала, доцент политологии факультета социологии и Школы международных исследований и директор Центра им. Жана Монне университета Тренто.

Италия отмечает 150-летие со дня, когда Рим, наконец, был включён в страну, образованную в 1861 году, и стал её столицей. Тогда это событие широко не праздновалось, так как католическая церковь была против, да и в 2020 году о нём вспомнили очень сдержанно. Это даёт повод задуматься, превратилось ли то, что граф Меттерних в 1814 году назвал «всего лишь географическим понятием», в сплочённое общество с сильным чувством идентичности и видением своего места в мире. Мы считаем, что, хотя страна кажется сильно разделённой и расколотой, итальянское общество демонстрирует высокую степень сплочённости и солидарности, которые не всегда заметны в политике или социологических опросах. Чтобы доказать это, обратимся к трём цитатам из богатого исторического, культурного и научного наследия Италии.

В первую очередь мы вспомним слова Массимо д’Адзельо, одного из основателей новой страны, который, как утверждается, сказал в 1860 году: «Мы создали Италию, теперь мы должны создать итальянцев». Он имел в виду тот факт, что новая страна возникла не в результате широкого националистического движения, а в результате серии дипломатических манёвров и исторических обстоятельств, которые объединили разные территориальные единицы – некогда могущественные города-государства, регионы, находившиеся под властью Бурбонов, и территории, веками бывшие под папским контролем. Большинство граждан тогдашней Италии говорили на разных диалектах, а не на одном языке.

Во время объединения Италии возникли два частично связанных друг с другом важных противоречия, которые всё ещё продолжают влиять на итальянскую политику и общество. Первым был экономический разрыв между северной и южной Италией. Традиционная историография того периода представляет итальянское единство как договорённость между элитами – точнее между формирующимся промышленным классом на севере и крупными землевладельцами на юге. Юг вошёл в объединённую страну с более низким ВВП на душу населения (90% от среднего показателя по стране в 1871 году), и эта тенденция усилилась за последние 150 лет (68% в 2011 году, согласно исследованию Banca d’Italia). Что ещё важнее, объединение подорвало зарождающуюся промышленную базу на юге Италии, в то время как промышленный треугольник «Генуя – Милан – Турин» смог развиваться и извлекать выгоду из своей близости к развивающимся промышленным державам: Франции и Германии. Несмотря на значительные усилия, которые в период после Второй мировой войны прикладывали сменявшие друг друга правительства Италии, и на попытки Европейского союза использовать фонды регионального развития для устранения разрыва между «двумя Италиями», южные регионы почти по всем экономическим и социальным показателями не идут ни в какое сравнение не только с богатой северной Италией, но и со многими относительно бедными регионами в других частях южной и центральной Европы.

Также в объединённой Италии возникла напряжённость между теми, кто хотел создать «современную» страну, идущую по стопам передовых европейских держав, и теми, кто рассматривал социальные, экономические и политические преобразования как угрозу традиционным сообществам, почти всегда локальным или в лучшем случае региональным. Для итальянских националистов середины XIX века, Джузеппе Мадзини и Джузеппе Гарибальди, единство Италии означало не только освобождение Италии от иностранного правления, особенно от правления Австрии, но и освобождение её от удушающего гнёта католической церкви, аристократии и иерархического общества, в котором совсем не оставалось места для социальных и экономических инноваций. Их планы были реализованы лишь частично – Италия освободилась от иностранной власти, католическая церковь после 1870 года перестала контролировать территорию, за исключением Ватикана, но объединение не привело к либеральной трансформации общества, экономики и политики. Всегда оставалось ощущение, что Италия не совсем завершила переход от традиционного сельского общества к современному по североевропейской модели. Что ещё важнее, в стране никогда не было единого мнения о том, хорошо это или плохо для итальянского общества.

...

Фундаментальные разногласия в итальянском обществе, будь то географические или культурные, во многих отношениях сохраняются и продолжают формировать современную повестку, несмотря на кардинальные изменения последних 75 лет. Согласно многочисленным опросам, чувство локальной идентичности остаётся в Италии таким же сильным, как и национальной. Итальянское слово campanilismo (буквально «приверженность своей городской колокольне») передаёт ощущение того, что политика носит очень локальный характер. Это проявляется в электоральном поведении итальянцев: практически никогда ни одна партия не может получить поддержку на большей части полуострова. Это проявляется в сопротивлении рационализации территориального управления – в результате страна, территория которой в пятьдесят раз меньше, чем у России, а население составляет меньше половины российского, разделена на 20 областей, которые, в свою очередь, делятся на 107 провинций, состоящие из 8000 коммун. Основатели объединённой Италии надеялись, что, создав централизованное унитарное государство после многовековой раздробленности, они внушат народу сильное чувство национальной идентичности, но, как показывают недавние конфликты между центральным и региональными органами власти из-за пандемии коронавируса, Италия по-прежнему остаётся страной, в которой местная колокольня звонит громче всех.

Если посмотреть на бурные итальянские политические дебаты с глубокими разногласиями по вопросам национальной идентичности, отношений с Европейским союзом и иммиграции, легко предположить, что единого народа в Италии до сих пор не существует. Дескать, пусть многое и изменилось за последние 150 лет, но на самом деле всё осталось по-прежнему.

...

Одна из основ современной Италии – вера в то, что итальянцы хотят сохранить демократическую республику, возникшую из пепла Второй мировой войны и фашизма. Она для них – настолько важная часть идентичность, что любые попытки изменить Конституцию всегда встречают сопротивление. Несмотря на весь шум, исходящий из некоторых политических кругов, итальянцы по-прежнему твёрдо привержены Европе и месту своей страны на континенте. Критика в отношении Евросоюза скорее звучит от тех, кто хочет создать более федеративную Европу, чем от тех, кто хотел бы, чтобы Италия вышла из ЕС. Несмотря на всю «политику своей колокольни», итальянцы гордятся своим культурным и художественным наследием и действительно ощущают, что оно принадлежит им, – будь то архитектурные шедевры или региональная кухня.

 

Так что Италия - интересный пример другого полюса: государство УЖЕ создано, и вроде как бы именно по национальному принципу - а общей национальной идентичности, самоощущения этой идентичности всеми массами как бы и нету.
Мне это до сих пор как-то не очень понятно (по многим причинам), но, видимо, следует считать фактом.

Идеологические предпосылки Рисорджименто весьма разнообразны: это и просвещенческие, и либеральные идеи, романтически-националистические, республиканские, социалистические или антиклерикальные, светские и церковные. Экспансионистские амбиции Савойского дома соединялись с антиавстрийскими настроениями.

Немалую роль играла и национальная идея. Она была довольно своеобразна: Франко Вальсекки в своей работе о Рисорджименто в контексте европейского национализма видит в основе национализма итальянского некоторые первичные концепции: идеалистическую — Мадзини, религиозную — Джоберти, рационалистическую — Каттанео, реалистическую — Дурандо. Все они легли в основу разработки Романьози, который соединил национальную идею и принцип легитимности, выработав концепцию Этникархии. Нация для него — это население, которому природой задано некое географическое и духовное единство. Таким образом, вместе с Манчини, который в своих лекциях подчёркивал бессмертие национального государства, основывающегося на бессмертной идее нации, они сформировали представление о юридической раздробленности Италии как о явлении сугубо временном, в то время как в реальности настоящее государство — национальное.

 

Создание любой нации - это всегда процесс конструирования определенного идеала из имеющихся разнородных элементов. Иногда этими элементами могут быть другие нации. При этом следует отметить, что о полноценных нациях мы не можем говорить ранее конца XVIII века, а начало процесса конструирования наций - это не ранее конца XVII века. Так что мы сейчас в принципе имеем не очень богатый материал для анализа. Можно привести несколько примеров:

Французы. Тут как раз пример успешного создания такой нации - из бургундцев, гасконцев, провансальцев, парижан и т.д. Французская революция фактически завершила процесс создания французской нации, которая может считаться едва ли ни эталоном.

Итальянцы (известна фраза Массимо де Адзельо: "Мы создали Италию, теперь осталось создать итальянцев"). К тому времени, когда состоялось объединение Италии на ее территории уже существовали полноценные нации: миланцы, неаполитанцы, венецианцы, генуэзцы и многие другие. Вот из всего этого разнообразия пытались создать идеальных итальянцев. Получилось не до конца - до сих пор сохраняется деление на северных и южных итальянцев, которые не очень дружат.

Немцы. Примерно в то же время, когда начали создавать итальянцев, начали создавать и единую немецкую нацию из отдельных германских наций (почву для этого заложили "романтики" еще в начале XIX века, когда начала продвигаться идея о том, что все, говорящие на немецком языке - это члены единой немецкой нации). Ситуация была примерно такая же: прусаки, вестфальцы, саксонцы, швабы и многие другие. А еще баварцы и австрийцы, которых тоже активно пытались интегрировать. Тут ситуация примерно такая же - серьезные различия между регионами сохраняются, в том числе и в языке.

Американцы. Тут процесс конструирования единой нации еще не завершен (он почти завершился к 1960-м годам, но тут пришлось начать интегрировать афроамериканцев и латиноамериканцев, а позже). В целом процесс идет довольно успешно, политическая основа нации работает, но социокультурные различия продолжают сохраняться.

Уже упомянутая в одном из ответов "новая историческая общность - советский народ". Но это скорее не создание нации, а создание метаобщности, гораздо большей, чем нация.

 

"...изучать национальную историю, попутно, на самом деле, ее выдумывая."

"Написано много книг о том, как на самом деле появляются такие вещи, как, например, национальный фольклор, который возникает параллельно стандартному национальному языку. Так, когда братья Гримм отправляются по германским городам и весям собирать германские сказки, они ищут истоки германского духа. Однако не известно, какое количество сказок авторы пишут самостоятельно, а какое они собирают. Известно, что из песен Калевалы – традиционный финский эпос и одна из составляющих финской культурной идентичности – Леннрот переписал или даже сам написал, по крайней мере, три четверти. Можно говорить, что это распространенный случай, когда образованные интеллектуалы отправляются в деревни для того, чтобы собирать фольклор и изучать национальную историю, попутно, на самом деле, ее выдумывая." © социолог Михаил Соколов

---

"Литературная традиция выходит на первый план и творит нации."


"Наиболее ярким отображением классической теории национализма стали историки в 19-ом веке. В России это Соловьев, в меньшей степени, Карамзин и т. д. У каждой большой нации, в каждом большом государстве были свои историки, задача которых состояла в том, чтобы написать многотомный труд, посвященный истории собственной нации. Например, от вышедших из лесов галлов до великой французской нации. В тот момент, когда мы выходим на историческую сцену, мы мгновенно становимся тем, что о себе знаем.
...
Но в 20-ом веке появились конструктивисты и сказали, что нации – это не то, что существует в течение веков в неизменном виде, а то, что придумывают историки, писатели и другие авторы, которые пишут о своих народах и о своей нации."

...


"Важнейшая заслуга Бенедикта Андерсона в том, что он объяснил возникновение наций, предположил достаточно необычный, неожиданный сценарий того, как они были сконструированы. Он считает, что нации появляются в ту же эпоху, когда в Европе возникает книгопечатание, и это совпадение не случайно. Когда люди начали издавать книги, это стало бизнесом. (на этот счёт есть термин "печатный капитализм" - см. хоть в Вике) В тот момент, в конце 15-го века, грамотным в Европе было не более 10% населения, и письменным языком была латынь. Какое-то время книгоиздателям было хорошо: книгу, которую издали на территории Германии, можно продавать и в Англии, и во Франции, и в Италии – везде, где были образованные люди – потому что языком книги была латынь.

Через какое-то время рынок был насыщен, и прибыли, которые получали книгоиздатели, начали падать. Последователей Гутенберга становилось все больше, конкуренция росла. Тогда книгоиздатели поняли, что нужно переходить на издание текстов на национальных языках. Число читающей публики в течение нескольких поколений росло. Достаточно вспомнить вклад в эту деятельность Мартина Лютера, впервые издавшего Библию на немецком языке. Тексты Лютера и Эразма Роттердамского стали настоящими бестселлерами, их продавали сотнями тысяч экземпляров.

На этой волне, по мнению Андерсона, у людей начинает возникать впечатление, что они принадлежат к определенному воображаемому сообществу, которое говорит и читает на одном языке и участвует в одних и тех же событиях. За счет книгоиздания на национальных языках, появления национальной литературы и газет, рождается представление об общей национальной истории. Это типично постмодернистский ход: не означаемое становится первичным, а означающее. Европейская литературная традиция выходит на первый план и творит нации."

© философ Кирилл Мартынов

---

О разнице между "национальными" и "имперскими" нациями.

Интересно проследить корни националистического modus operandi. В конечном итоге любой национализм сводится к апелляции к истории, к генезису, к происхождению, точнее говоря - к прошлому. Националистическая власть - это власть над историей, и от имени истории.

При этом народ понимается как субстрат этого прошлого, точнее - как его носитель. Национализм всегда начинается с интереса к разного рода "древностям" (не всегда, разумеется, честному; некоторые "древности" иногда приходится изготавливать по мере надобности). Эти древности, обязательно или "славные", или "ужасные", служат источником восхищения и вдохновения, или (в случае "ужасных") - справедливого гнева и возмущения. Однако же, восхищаясь или возмущаясь чем-либо, мы тем самым, оказывается, принимаем на себя определённые обязательства. Соответственно, тот, кто заставит (вдохновит или принудит) других людей восхищаться или возмущаться, тот, тем самым, сможет и заставить их принять на себя кое-какие обязанности. Как только этот факт обнаруживается элитой, национализм превращается в политику.

Этот момент может показаться неясным. Но, в самом деле – представьте себе такую ситуацию. Допустим, вы неожиданно получили в наследство от дальнего родственника (чьим единственным наследником вам посчастливилось оказаться), прекрасный дом. Вы с радостью вселяетесь в него, перевозите туда свои вещи, делаете там ремонт, водите туда гостей. Однако, через некоторое время выясняется, что дом заложен, и вам придётся выплатить немалую сумму по закладной. Эта сумма так велика, что вы не стали бы покупать этот дом за такие деньги – но теперь ходу назад уже нет: начиная с того, что вы сами привыкли к новому жилищу, и не хотите возвращаться в старое, и кончая тем, что вам не хочется терять лицо перед знакомыми и друзьями, которых вы приглашали к себе в гости...

Примерно в таком положении оказывается народ с открытием своего славного (или страшного) прошлого. Быстро выясняется, что он, народ, оказывается, кое-что должен этому прошлому ("памяти великих предков", "национальному чувству", и прочим такого рода инстанциям) - а именно, соответствовать, быть достойным, не посрамить, не подвести, и так далее (например, "национально освободиться"). С другой стороны, это же самое прошлое даёт и некие права (по типу - "после того, что они с нами сделали, мы имеем право на..."). Разумеется, этот кредитор и одновременно источник прав, есть сама история (на практике её интересы представляет националистическая элита общества).

В дальнейшем выясняется, что история является универсальной легитимизирующей силой, ибо с её помощью можно объяснить и оправдать всё что угодно. История открывает себя как неиссякающий родник власти: оказывается, в ней всегда можно найти повод для любых (ну, почти любых) действий, достаточно только потрясти какой-нибудь старой грамотой, или вспомнить старую легенду. Сама власть занимает место хранителя этого самого прошлого, которым и от имени которого она и управляет, или, иначе говоря, полномочного представителя этого самого "всеобщего кредитора и источника прав", то есть "предков", "исторического прошлого народа", и т.п.

Иную стратегию демонстрирует имперское сознание. Скажем сразу, что оно не менее исторично, чем националистическое, но его стратегия легитимации направлена не в прошлое, а в будущее. Империя - это предзаданное единство земель и народов, которые вошли в неё, или - рано или поздно - должны в неё войти. Будущее любой империи - это или весь мир (или та часть мира, которая по каким-то причинам представляется единственно важной и достойной внимания). В этом смысле история (в том числе, разумеется, и история входящих в Империю народов) принимается во внимание "постольку поскольку": понятно, что таковая существует, и с ней надо как-то считаться, но не более чем с любым другим техническим обстоятельством. Сакральное измерение эта история приобретает только в контексте имперского проекта, как история, направленная в будущее (разумеется - имперское будущее).

Поэтому, кстати говоря, имперское прошлое совершенно не обязано быть "славным" - в том специфическом смысле слова, которое так любят националисты. Римляне, самый имперский из всех имперских народов, сами считали себя потомками троянцев. То есть - потомками побеждённых, причём побеждённых в самой знаменитой войне классической эпохи. (Победители в той войне, великолепные греки, остались националистами.)

К.Крылов