Александра Хохлова
Про Лёху
Мне – десять лет. Я живу и учусь в школе-интернате города Северореченска. Сейчас урок математики. Скучно. И я смотрю в окно на синие дали и заснеженные терриконы. В классной комнате, кроме меня, ещё учитель и семь учеников. Рядом сидит мальчишка. Он занимается тем, что тихонько критикует окружающую обстановку. Бубнит мне на ухо, вот уже битый час: «Пол – не так покрашен. Обои – не так поклеены. Парты шатаются. Окошки плохо помыты, а на подоконниках мало цветов в горшках. И цветы вялые, и горшки – старые. И молодой однорукий учитель, не такой умный, красивый и добрый, как наша бывшая учительница Светлана Тимофеевна…».
Я не люблю вспоминать прежнюю школу. Она находилась в рабочем поселке картонно-тарного комбината. Владельцы предприятия, сколько могли, откупались от тех, кто обстреливал наш комбинат и его окрестности, но, в конце концов, школа и дома частного сектора сильно пострадали. Было много погибших – особенно среди школьников. Оставшихся в живых учеников перевели учиться в Северореченский лицей.
– Спроси у него, когда война закончится? – показав на учителя, просит мой сосед по парте.
– Тебе надо Лёха, ты и спрашивай! – грубо отвечаю я, и пытаюсь решать в тетрадке задачки.
В младших классах мы с Лёхой были приятелями, не разлей вода, но мне давно уже надоело с ним дружить. Я любил историю и фантастику, он – математику и спорт. Я мечтал стать археологом, мечтал, что найду клад, а он хотел стать бизнесменом, думал, что у него будет свой собственный магазин строительных материалов. Нам с ним не о чем было даже поговорить, меня бесило, когда Лёха начинал сыпать строительными словечками или объяснять, как правильно клеить обои, но списывать домашку он всегда давал, не жадничал.
– Помоги решить пример, – прошу я, хотя знаю, что делать этого нельзя.
Лёха, глядя сквозь меня, диктует формулы и цифры. Я полный баран в математике, но все равно понимаю, что он несёт какой-то бред.
***
– Он ничем тебе не может помочь. Решай сам! – строго сказал незаметно подошедший учитель.
– Почему не может? – из вредности поинтересовался я.
– Как почему? – смутился учитель. – Он же… Он же МЁРТВЫЙ! Я ведь тебе объяснял. Я вам всем объяснял…
Нормально? Я сижу за одной партой с мертвецом, а моего учителя волнует только то, чтобы я решал задачки самостоятельно. Как же мне всё надоело! А я ведь прожил только десять лет! От скуки я попытался дотронуться до лёхиного плеча и, естественно, не смог это сделать. Вернее, не мог вспомнить, сделал я это или нет. Попытался еще раз – безрезультатно! И еще раз! И еще!
– Не надо! Перестань! Перестань… – почти умолял учитель, пытаясь схватить за руку.
Стало вдруг нестерпимо жарко, голову сдавило, как клещами, в нос ударил резкий запах тополиных почек и я услышал десятки тихих шепчущих голосов, а затем… Полупустой кабинет оказался переполнен детьми. В комнате не осталось ни одного незанятого стула. Мальчики и девочки сидели за партами, на партах, бродили между рядами. Симпатичная девчонка с короткой стрижкой забралась с ногами на подоконник и, не отрываясь, глядела на свой розовый мобильник, как будто с минуты на минуту ожидала звонка. А возле учительского стола мирно спала большая рыжая овчарка. Раньше её там не было…
– Ты их видишь? – спросил учитель.
Его губы задрожали, в глазах появилась обреченность. Я кивнул.
– Всех?
– Всех. И собаку. Вашу Нюшку, – с жестокой улыбкой добавил я.
И тут же почувствовал, как из носа хлынула кровь.
– Быстро в медпункт! Остальным – решать дополнительные задания из параграфов два и три! – заорал учитель и потащил меня прочь из кабинета.
***
– Третий за сегодня, – спокойно констатировала пожилая медсестра, остановившая кровотечение. – Вот тебе брошюрка. Почитаешь – отдашь, – сказала она, подавая тоненькую, плохо отпечатанную книжицу, которая называлась «Синдром свидетеля смерти и очевидца разрушений».
– Я им сто раз обо всем рассказывал, объяснял… – устало повторял учитель. – Все без толку! Он заговорил с ним. Просил решить задачку. Представляете? Каждый день твержу об одном и том же! Как об стенку горох! А потом он «увидел»! Не только «своего», но и всех остальных.
– Вот теперь пусть сам об этом почитает! А вам, давайте, я давление померяю. А ты, мальчик, иди, оденься и на улице минут пятнадцать походи, погуляй, подыши свежим воздухом. С МЕРТВЫМИ НЕ РАЗГОВАРИВАТЬ. И НИ О ЧЕМ ИХ НЕ ПРОСИТЬ! Тебе все ясно?
Ясно… Яснее, некуда. Дурдом, какой-то!
Выйдя из кабинета медсестры, я никуда не пошел, а присел на пол в коридоре и стал читать брошюру. «Каждый мирный житель, кто видел смерть людей во время войны и становился свидетелем разрушений во время обстрелов и бомбежек, – писалось в книжке, – «получает» дар (или проклятие) – видеть погибших после их смерти, а также видеть разрушения, даже после их устранения». Такие вот у нас всех дела!
– А мне из больницы пришлось уйти, – слышится из-за двери слегка простуженный голос медсестры.
– Через понтонный мост не можете переходить?
– Да. Видела, как каменный взорвали. Мне не перейти его, не переехать даже с закрытыми глазами. Кровь, так и хлещет – как у этого мальца.
– А у меня собака погибла. Нюшка… Теперь рядом со мной лежит, спит. Прямо идеальная стала – ни кормить её не надо, ни гулять с ней.
Из медкабинета послышался сначала истерический смех, а затем плач учителя.
– Ну-ну, Виктор Сергеевич, успокойтесь! Вам нельзя так раскисать! Дети могут увидеть! А хотите… выпить?
– Спирта?
– Обижаете… Коньячка!
***
А я сидел и вспоминал… ТОТ ДЕНЬ.
Конец сентября. «Бабье» лето. Тёплые осенние деньки. Если бы не желтые листья на тополях, то можно подумать, что лето настоящее, так в тот день было тепло.
Учитель математики (у него ещё две руки) гуляет по школьному двору со своей рыжей овчаркой. Девчонка с короткой стрижкой болтает по розовому мобильнику. Другие девочки сидят на вкопанных в землю шинах и смеются, не знаю с чего или над кем. Мальчишки играют в футбол. Слышны залпы орудий, но это далеко за городом. Все уже привыкли к постоянным выстрелам. Над теми, кто боится – подшучивают. Мне не страшно, но и не смешно.
Из-за обстрелов учебный год должен начаться с опозданием на месяц, и до его начала я должен был сказать Лёхе… кое-что… Хотя, чего уж теперь скрывать! Я собирался сказать ему, что мы больше не будем сидеть вместе за одной партой. Никогда! Вот и всё!
…Я шёл из «Хлебного» через школьный двор и заметил Лёху, играющего с пацанами в футбол. И он увидел меня. Помахал рукой. Крикнул, чтобы я не уходил. Он тоже хотел мне что-то сказать… что-то спросить.
Лёху разорвало на куски у меня на глазах, а меня взрывной волной отбросило на турники. Я потерял сознание. Пришёл в себя в больнице. Виктор Сергеевич лежал на соседней койке. Его руку уже ампутировали. Он еще был под наркозом и звал свою собаку Нюшку. Строго так звал…
Через неделю меня выписали. Ещё через месяц я уехал жить и учиться в интернат, в Северореченск. Как только пришёл в новую школу и сел за парту – сразу услышал: «Обои неровно поклеили. Вон криво… и там отходит…», повернул голову – рядом сидел Лёха и глядел, как будто сквозь меня.
Врачи предупреждали, что так будет. Они всех предупреждают. Поэтому я и не удивился лёхиному появлению. Не удивился, не испугался, не обрадовался. Продолжал жить, учиться, ездить домой. На Лёху старался не обращать внимание. И у меня хорошо получалось… какое-то время. Но потом мне захотелось увидеть Лёху взрослым. Страшно захотелось. Я никому об этом не рассказывал. Ни с кем из детей в интернате я так и не подружился, а взрослые избегали всяких разговоров о мертвецах.
…Я пялился в брошюрку «Синдром свидетеля смерти…» пока не потемнело в глазах. Коридор вдруг затрясло и стало переворачивать! И я уже не сидел под стеной, а лежал на ней на спине! Вдруг резкий толчок поставил меня обратно на ноги и швырнул вперед. Я врезался головой в чью-то спину. Что происходит? Где я? Это уже была не школа!
И мне – не десять лет!
***
Мне – восемнадцать. Вокруг много людей. Мужчины, женщины, старики, маленькие дети, подростки. Мы все плотно прижаты друг к другу, как будто находимся в переполненном автобусе.
Так и есть…
Автобус.
Люди кричат, некоторые плачут. Наш автобус застрял на железнодорожных рельсах. На нас на огромной скорости мчится поезд, сигналит, чтобы мы убирались с его пути. «Водитель, откройте двери! Двери! Откройте двери!» – кричат, со всех сторон, перепуганные люди. Но двери не открываются. Автобус очень старый и их заклинило. Водитель, снова и снова, пытается сдвинуть машину с рельс.
Дальше помню, как выскакиваю из автобуса в темноту, а поезд проносится мимо, унося с собой отвратительный запах гари. Теперь я чувствую лишь аромат тополиных почек. Значит уже весна. Передо мной наша старая школа. Ее отремонтировали после того обстрела, но футбольное поле по-прежнему в жалком состоянии – рытвины, бугры, искореженные футбольные ворота. Странно… Не помню, чтобы поезда ходили возле школы.
Какой-то парень идёт мне навстречу, выходит на свет фонаря. На вид ему лет восемнадцать, рядом с ним собака, рыжая овчарка.
– Лёха, это ты?..
– Я, – отвечает Лёха. – А ты на автобусе приехал?
Обернувшись, я вижу полностью… дотла… сгоревший автобус.
Не было никакого поезда, а был миномётный обстрел. Уже не первый, после почти семилетнего перемирия. Видения про школу, детей, учителя и медсестру, поезд, заклинившие двери и пытавшегося всех спасти водителя были агонией сгоравшего заживо человека. Хотя всё это – уже так далеко, и так не важно. Всё, кроме одного…
– О чем ты хотел спросить в ТОТ ДЕНЬ?
– Будем ли мы сидеть вместе за одной партой? – улыбается Лёха.
– Конечно! – уверенно отвечаю я.
И темнота исчезает. Весенний вечер превращается в летний полдень, зелённые тополя вонзаются в синее небо. Солнце сияет над ними, над нами, над красными терриконами, лишь изредка прячась за белые облака.
– Айда, на речку? Здесь недалеко, – предлагает Лёха. – Все туда пошли, а я остался ждать тебя.
Не помню, чтобы рядом со школой протекала река, но Лёхе виднее. Я иду за ним. За нами следом бежит рыжая собака и весело машет хвостом. Она доходит до поворота и возвращается назад, к школе.
Ждать…