Fakir> Про Горбачёва - Дерлугьян (ученик И.Валлерстайна), кусок из сборника "Есть ли будущее у капитализма"
Частично дублирует - но лишь частично. Несколько неожиданный взгляд на намерения и шансы Горбачёва (как следствие - степень его вины в том что получилось, во всяком случае, наличие умысла ставится под большое сомнение):
Советский проект был одной из наиболее успешных попыток России приблизиться по уровню развития к центру миросистемы. А отказ от него привел к резкому скатыванию к периферии
// expert.ru
В то же время межгосударственный режим холодной войны имел свою собственную динамику. В 1970-х Америка была внезапно ослаблена одновременным поражением в войне во Вьетнаме, внутренним неспокойным состоянием и экономическим кризисом. В это время западноевропейские союзники и Япония полностью восстановились от военных разрушений и превратились в сильных экономических конкурентов США. Они предсказуемо стали выступать за получение большей независимости в мировой политике, включая ослабление напряжения холодной войны на своих границах и открытие прямых коммерческих отношений с коммунистическими странами. Москва казалась очень заинтересованной в таких предложениях — они открывали немедленный доступ к иностранным займам, потребительским товарам и технологиям производства. Взамен западноевропейцы хотели получить доступ к обширным советским рынкам, природным ресурсам и образованной и все еще относительно низкооплачиваемой рабочей силе.
...
...
На какой-то момент дорога для мирного включения СССР (на довольно щедрых для него условиях) в ядро капиталистического сообщества власти, богатства и престижа казалась открытой.
И тогда Горбачев уронил мячик. Конечно, он был вынужден играть в чрезвычайно сложную игру на разных фронтах, правила которой быстро менялись.
Но катастрофический результат вовсе не был предопределен. Ключом к успеху, а также главным козырем был продолжающийся контроль над большим советским государством со всеми его ресурсами. Неблагоприятные обстоятельства, такие как конъюнктурное падение доходов от нефти, конечно, сыграли свою роль, но сами по себе они не были фатальны. Были и удачные обстоятельства — относительное спокойствие в Польше, удивительное приземление немецкого пилота-любителя на Красной площади, отсутствие военного успеха в Афганистане, что подрывало авторитет советского высшего начальства. Принимая во внимание все эти факторы, можно сказать, что катастрофический итог перестройки стал результатом неверного политического расчета, отчасти обусловленным структурными ограничениями.
Горбачев, понимал он это или нет, искал политических союзников среди нескольких различных классов внутри Советского Союза и за его пределами. С внешней стороны это была в основном западноевропейская политическая элита, которой Горбачев обещал избавление от давней советской угрозы, от американской опеки и партнерские отношения в совместном контроле над огромными новыми рынками (тогда Китай еще не считался серьезным игроком). Дома же Горбачев хотел опереться на реформистов и более космополитичную фракцию номенклатуры (как правило, связанную с более продвинутыми секторами производства), используя их поддержку против провинциальных и более консервативных фракций. И когда он делал это, его главная политическая стратегия была довольно традиционной для российских правителей, собирающихся изменить курс: чистка кадров, совмещенная с идеологической кампанией. Но ключевые пропагандисты и массовая аудитория идеологической кампании были определенно новыми. Это были интеллигенция и специалисты, чьи устремления с 1968 года всячески сдерживали. В этом смысле 1989 год стал продолжением 1968-го по всему советскому блоку.
Горбачев обычно рассматривается как безрассудный либеральный реформатор, но на самом деле он был консерватором. Его целью было сохранение Советского Союза как основной силы (с необходимыми компромиссами для сокращения затрат), коллективная (так этот процесс был более безопасным) трансформация номенклатуры в капиталистических технократов и создание полугосударственных корпораций, частично открытых иностранному капиталу (образование совместных предприятий). Эта стратегия укрепила бы позиции бывшей коммунистической элиты в глазах западных партнеров, а особенно собственного населения.
Если бы это сработало, конечный результат не слишком бы отличался от того, что было в Западной Европе и Японии в послевоенные десятилетия. Отсюда происходит интуитивное родство между Москвой, Парижем, Бонном, а также Токио. Остается невыясненным, выглядела ли бы тогда англо-американская неолиберальная версия капитализма так победоносно, как это произошло в реальности в 1990-е, после коллапса СССР.
Однако структурные ограничения перестройки были в основном негативными. Наблюдалась относительная нехватка самоорганизующейся эффективной поддержки, оказываемой социальными группами ее бенефициарам — реформистской номенклатуре и образованным специалистам. Ограничения, скорее всего, определялись предыдущим подавлением социальной энергии в конце 1960-х. Весьма удаленное наследие российской деспотической традиции или сталинизм были давно преодолены успехами советского девелопментализма.
В отличие от Китая СССР не был больше аграрной страной, чье сельское население могло обеспечивать большой приток дешевой рабочей силы и мелких предпринимателей при минимальном вмешательстве государства. Было идеологически наивно ожидать, что наемные работники огромных и технологически сложных советских производств с готовностью освоят социальные навыки, капитал и рыночные возможности и превратятся в продуктивных бизнесменов в тот же момент, когда реформаторы примут такое решение или, как это по большей части происходило в действительности, государственные предприятия перестанут платить зарплату. Главная ирония советской ситуации состояла в том, что любой успешный переход к рынку должен был тщательно планироваться и поддерживаться государственной бюрократией.
В отличие от Венгрии, где с конца 1960-х социалистическим управляющим было разрешено принимать участие в различных совместных предприятиях с западными капиталистическими фирмами, советские промышленные управляющие имели слишком мало опыта в таких делах, для того чтобы немедленно оценить возможности перестройки и начать воплощать свой карьерный энтузиазм в реформистское движение. И в отличие от Чехословакии, с памятной ей недавней всеобщей мобилизацией, политические навыки и организационная сеть советской интеллигенции оставались очень ограниченными. Разумеется, было много символического активизма на публичной арене, вызванного гласностью и исходящего в основном от знаменитостей-интеллектуалов и журналистов, но этого было недостаточно, чтобы затронуть более широкие массы и получить их поддержку.
Такие альянсы интеллигенции с массами и несколькими людьми, вышедшими из номенклатуры, начали возникать как надежная политическая сила ближе к 1989 году. К этому времени Горбачев, совершая общую ошибку авторитарных реформаторов, производил впечатление все более дезориентированного и неадекватного политика. Не решаясь реактивировать государственную безопасность и партийный аппарат, он был слишком медлительными, чтобы оценить быстро растущий политический потенциал возникающих социальных движений. А Горбачев возложил слишком большие надежды на свой международный престиж и иностранные займы, напрасно ожидая, что это позволит ему остановить поднимающийся дома шторм, добиться ощутимых экономических результатов и самоутвердиться. Но иностранные займы едва ли когда-либо помогали развитию какой-нибудь страны (и менее всего в условиях государственной дезорганизации). Наоборот, взамен западные партнеры очень предсказуемо эксплуатировали драматическое ослабление позиций Москвы, требуя от нее обременительных концессий.
И тут номенклатурное большинство, до этого инертное и послушное, осмелилось действовать самостоятельно. Его отчаянные оборонительные действия трансформировались в опасные импровизации, направленные на выживание в краткосрочной перспективе. Разрушая давние советские табу, номенклатура развернула три стратегии, каждая из которых была взята из требований оппозиционных социальных движений. Это парламентские выборы, приватизация госпредприятий и национальный суверенитет. Поскольку во многих случаях номенклатура еще контролировала государственные организационные ресурсы и экономические активы на уровне их текущей административной юрисдикции, она могла использовать выборы для продвижения себя в спикеры или президенты, приватизацию — для самообогащения, национальный суверенитет — для того чтобы защитить себя от чисток, идущих из Москвы, и обуздывать неоперившиеся гражданские общества, спонсируемые местной интеллигенцией.
В 1990–1992 годах номенклатура в основном демонтировала СССР на части — республики и провинции или промышленные сектора и предприятия. Утрата государства и экономической целостности привела к размножению бюрократических патологий, которые никогда до конца не исчезали и в советское время. Но их масштаб был качественно другим. Теневое покровительство стало основным и даже исключительным организационным принципом политики, в которой дотация в виде коррупционной ренты превратилась в основную форму вознаграждения и контроля. На территориях, где прямой политический контроль был неосуществим или нежелателен, возникли два других института контроля и извлечения ресурсов: организованная преступность и бизнес-олигархи (пересекающиеся направления, особенно на ранних стадиях дезинтеграции), которые использовали непосредственную силу и коррупционные схемы, чтобы создать возможности для бизнеса.
Результат восстания номенклатуры оказался чрезвычайно разрушительным. Значительно более слабые государства-преемники, на которые распался СССР, не могли поддерживать прежний уровень промышленной координации, инвестиций, науки, образовательного и социального обеспечения, а также военного и дипломатического влияния, достигнутого СССР. Наивно думать, что такие государства могут установить права собственности и власть закона, так как это идет вразрез с жесткой действительностью их морфологии и функционирования. В них государство служит главным или даже единственным жизнеспособным источником прибыли, так же как и ареной для бизнес-конкуренции, неизменно грязной и часто с применением насилия.
Самые же громкие призывы восстановить власть закона и наказать «толстых котов» обычно исходят из той фракции элиты, которая в данный момент проигрывает. Но как только они приходят к власти путем переворота или народного восстания, которые периодически происходят из-за слабости государств, бывшие оппозиционеры обнаруживают, что менять коррумпированную систему слишком трудно и что она на самом деле работает на них, предлагая способы контроля и обогащения.
Негативная динамика имеет тенденцию самоусиливаться, делая почти любое предприятие ненадежным и неприбыльным. Траектория накопления устойчиво смещается к грабежу (посредством злоупотребления государственным положением) и созданию подчиненных альянсов имеющих обширные иностранные интересы продажных чиновников, которые могут организовывать свою собственную защиту. Это то, что многие называют капканом периферизации. Эта картина была знакома нам по многим странам третьего мира, к которым теперь присоединились фрагменты развалившегося второго мира.
Вместо того чтобы двигать СССР ближе к ядру, кончина советского государства привела к его откату на периферию.