О политических репрессиях в СССР

В некотором смысле в тему.
Металлург членкор В.Ермолаев Емельянов, "О времени, о товарищах, о себе"

---

Самые простые гвозди

Я уже писал, что при заводе был выстроен большой жилой поселок и особой остроты жилищный вопрос не представлял. Однако жильем все же приходилось много заниматься. В те годы многие рабочие отказывались идти в большие каменные дома. В квартиры, расположенные на первых этажах, еще шли, но поселиться выше многие наотрез отказывались.

— Куда же это я поросеночка-то поселю? Ну, сам-то еще туда-сюда, на третий этаж заберусь, но как с поросенком-то быть?

Почти во всех дворах выстраивались сараи, в которых жильцы держали самый разнообразный скарб или живность — поросят, кур, а некоторые даже коров.

На завод пришло много рабочих из деревень. Они еще не могли представить себе жизни без привычного занятия — выращивать скот и птицу. Тем более что это было значительным подспорьем к заработку, в особенности у низкооплачиваемых рабочих, не имеющих квалификации. На всех заводах Урала в старое время многие рабочие имели свои небольшие хозяйства. В 1929 году, когда я впервые попал на небольшой уральский заводик Пороги, я еще застал этих полурабочих-полукрестьян. Почти все они держали скот — и не только коров и свиней, но даже и лошадей. У них были большие огороды и сенокосные угодья.

В те времена даже металлургические заводы во время сенокоса останавливались. Директора заводов не могли ничего сделать, чтобы удержать своих рабочих на заводах, и вынуждены были на время сенокоса прекращать работу даже в основных цехах и производить разного рода ремонтные работы.

Среди рабочих ферросплавного завода также была тяга к земле, многие из них хотели иметь земельные участки, огороды, сады и держать живность. В то время это поощрялось, и наряду с жилищным строительством, которое вел сам завод, недалеко от заводской территории под индивидуальное строительство был отведен значительный земельный участок.

Завод оказывал строителям посильную помощь: выделял автомашины для доставки материалов, отпускал шлак и некоторые другие отходы производства. Но этого было недостаточно. К нам стали поступать сведения, что на индивидуальное строительство текут также заводские материалы, которые были дефицитными и для завода.

Когда же на заводе была поднята кампания за усиление режима экономии и стали интенсивно искать пути к снижению расходов всех видов материалов, был поднят также вопрос и о том, что часть заводских материалов расходуется не по назначению. Как-то ко мне пришел начальник отдела снабжения завода и сказал:

— У нас большой расход гвоздей. На каждый ящик для упаковки ферровольфрама (а гвозди шли главным образом на изготовление ящиков) необходимо пятьдесят шесть гвоздей, допустим, шестьдесят. Сколько мы изготовили ящиков, известно, легко подсчитать, сколько требуется гвоздей на всю программу. А вы знаете, сколько мы гвоздей израсходовали? В четыре раза больше! Знаете, куда наши гвозди идут? На индивидуальное жилищное строительство. Весь поселок, что вырос за заводом, на наших гвоздях держится. Охрана в проходных многих задерживала и гвозди у них из карманов высыпала. Тащат наши гвозди!

Вопрос о гвоздях был поднят на производственно-техническом совещании. Когда Воронов привел свои расчеты о действительной потребности завода в гвоздях и повторил то, что говорил уже мне — тащат наши гвозди, кто-то из участников совещания спокойно произнес:


— И будут тащить! В продаже гвоздей нет. Что же строителям-то делать, как не воровать. И рады бы купить, да негде.

Вот тогда впервые и возникла мысль об организации на заводе гвоздильного производства, хотя бы полукустарного. Мы вместе с Вороновым решили собрать наиболее заинтересованных в получении гвоздей, тех, кто на выделенном около завода участке строил себе индивидуальные домики. Коротко рассказали, что происходит на заводе.

— Вообще расхитителей следовало бы отдать под суд. Кое-кого из сидящих здесь также задерживали в проходной и отбирали гвозди, — сказал Воронов.

— А вы продайте их нам, тогда и тащить никто не будет. Без гвоздя-то доски на крыше держаться не будут! Да их не только строители тащат. В любом хозяйстве гвозди нужны.

— Ну а если мы поставим небольшой станочек и на нем тонн десять-двадцать гвоздей сделаем — как вы думаете, хватит этого на ваше строительство? — спросил я.

— Да если бы и вдвое меньше дали, и то хватило бы, — с жаром сказал один из присутствующих на собрании.

А что, если проехать на Магнитогорский завод и выпросить там проволоку-путанку — брак? Когда я был на Магнитке, то у прокатного цеха видел целые кули путаной проволоки. Мне казалось, что ее можно выправить в на волочильном станке перетянуть на более тонкую, а, имея проволоку различной толщины, на небольшом станочке можно наделать уйму гвоздей.

Все это я рассказал на собрании и спросил:

— Вот, если хотите, мы вам поможем, достанем проволоку, установим станочек, а вы поработайте. Надо будет проволоку править и протягивать ее. А будет проволока — будут и гвозди.

Все с радостью дали согласие.

«Теперь надо ехать на Магнитку и доставать проволоку», — подумал я, уходя с собрания.

Директором Магнитогорского завода был тогда Абрам Павлович Завенягин. Он был чрезвычайно инициативный и упорный человек. Если уж что-нибудь задумал, то не было, казалось, ни доводов, ни силы, которые заставили бы его изменить свою точку зрения.

К своим решениям он приходил путем глубокого анализа всех доводов «за» и «против». Он мог подолгу, внимательно выслушивать людей, тщательно взвешивать все их аргументы, никогда не обрывая собеседников. Совещания, которые он проводил, были длительными. Мне казалось, что нельзя так долго выслушивать порой очень скучные и нудные, а иногда и просто глупые речи.

— Надо же дать человеку высказаться, а может быть, он что-нибудь и путное скажет, — смеясь, говорил он иногда мне, когда мы вместе возвращались с таких длительных и утомительных совещаний.

В первой части этой книги я рассказывал о том, как в Горной академии, будучи одновременно и студентом и заместителем ректора, Завенягин, не прибегая к правительственным дотациям, сумел изыскать средства на оборудование лабораторий.

Тогда Завенягину было всего двадцать лет. В тридцать четыре года он был уже директором крупнейшего в стране Магнитогорского металлургического завода, кандидатом в члены ЦК партии и членом Челябинского областного комитета.

Мне было известно, как высоко ценил Тевосяна и Завенягина Серго Орджоникидзе и с каким особо глубоким уважением они оба относились к Серго.

Я знал, как тщательно и с какой любовью они выполняли все его поручения, Больше всего они опасались, как бы ненароком не подвести Серго. Не передоверяя никому, они сами тщательно следили за тем, чтобы все указания Серго неукоснительно выполнялись.

Серго также хорошо знал — эти двое его никогда не подведут, им можно безгранично верить.

Это был типичный пример хороших, здоровых отношений между государственным деятелем старшего поколения, выпестовывающим новые кадры руководителей, и представителями новой молодой поросли. Отношения, основанные на глубоком уважении, доверии и взаимной заботе.

От Тевосяна я нередко слышал:

— Очень боюсь, что Серго расстроится. С производством листовой стали у нас дела не клеятся.

Или:

— Ну и порадуется Серго — нам удалось перекрыть все свои прежние рекорды по производству стали.

Завенягин приезжал в Челябинск на заседания обкома, и я с ним имел возможность встречаться.

После совещания относительно изготовления гвоздей я и решил переговорить с Завенягиным, прежде чем ехать на Магнитку.

— А я завтра в Челябинске буду, — сказал мне Абрам Павлович, когда я позвонил ему на завод. — В Челябинске мы и поговорим, кстати, и повидаемся, а то я тебя уже давно не видел.

С Завенягиным мы встретились на даче у Власова, я еще жил один — семья находилась в Москве. Жена болела. Власов предложил переночевать у него, и мы с Завенягиным расположились в одной комнате. Спать нам не пришлось, проговорили до утра. Вспоминали Горную академию, Гипромез.

— А помнишь, как тебе от Серго попало?

— Почему ты это вспомнил?

— Почему? Мне кажется, что Серго обладает каким-то особым даром поднимать настроение людей, зажигать их, вдохновлять. Он как аккумуляторная станция огромной мощности.

Даже тогда, когда он наказывал людей, он их вместе с тем и приподнимал.

— Ударить можно по-разному. Стукни человека по кумполу, у него голова опустится, и он, кроме своих сапог, ничего не увидит; ударь его по подбородку, у него голова приподнимется, и он увидит новые горизонты. Так, что ли?

Мы оба в темноте рассмеялись.

— А помнишь, какое у тебя настроение было, когда он объявил тебе выговор с опубликованием в печати, а после разговора с Серго ты все же приехал в великолепном настроении.

Историю с выговором Завенягину я помнил хорошо. Когда его назначили директором Гипромеза, дела там обстояли очень плохо. Сроки выполнения проектных работ затягивались, что ставило в трудное положение строящиеся заводы. Со всех концов страны в Наркомтяжпром шли одна за другой тревожные телеграммы: «Отсутствие технической документации срывает начало строительных работ».

Однажды в газете «За индустриализацию» я увидел приказ Орджоникидзе, в котором Завенягину за необеспечение строительства металлургических заводов технической документацией объявлялся выговор с опубликованием его в печати. Прочитал приказ и Абрам Павлович, нахмурился и сказал:

— Не успели назначить, а уже выговор объявляется. Ну как при таких условиях можно работать?

Я был всецело на стороне Завенягина.

— А в чем здесь твоя вина? Разве можно было в такой короткий срок выправить положение с документацией?

— Сегодня же вечером поеду к Серго, буду просить его об отставке. Кто будет теперь со мной считаться, без выговора и то трудно было чего-либо добиться, а теперь это просто невозможно будет. Со мной никто и разговаривать-то больше не будет.

— Какие уж тут разговоры, — вторил я вконец разобиженному Завенягину.

Весь день Завенягин выглядел мрачнее черной тучи, а вечером выехал из Ленинграда в Москву. Через день он вернулся. Я ожидал его возвращения.

Вот я услышал, как хлопнула дверь в прихожей, и увидел… веселое лицо Абрама Павловича. Своего хорошего настроения он не мог скрыть, да, по-видимому, и не хотел.

— Был у Орджоникидзе?

— Конечно, был!

— Ну и как, что он сказал?

Завенягин рассмеялся и сказал:

— Сейчас все расскажу, дай только раздеться. Попал я к Серго вчера днем. С утра у него было совещание. Только оно закончилось, Семушкин говорит: «Заходите, я ему уже докладывал — он вас ищет». Открываю я дверь, вхожу, а у него в кабинете еще народ — главным образом члены коллегии. Увидев меня, Орджоникидзе подошел ко мне, поздоровался, положил руки мне на плечи и спросил: «Ну как дела, Завенягин?» — «Неважно, товарищ Серго. Работа, вероятно, мне не по плечу. Да ведь вы сами ее уже оценили, выговор мне объявили. По всей видимости, мне не справиться с этим делом».

Серго убрал руку с плеча, слегка толкнул меня вперед и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Посмотрите на этого молодого человека! Его Серго обидел, а он на Советскую власть не хочет больше работать!» Я было к двери, а он: «Нет, Завенягин, подожди. А при чем тут, Завенягин, Советская власть? Ты вот на что ответь мне!»

Потом, показывая на стул, сказал: «Садись!» Я сел. «Рассказывай, в чем у тебя основные трудности?» Говорю:

«Конструкторов не хватает, чертежники перегружены». «Сколько тебе дополнительно народа нужно?» — «Около двухсот человек». — «Так ты воюй за них. Сходи в Ленинградский обком, там поговори. Да поговори так, чтобы тебя и в Москве слышно было! Тебе теперь, Завенягин, терять нечего. Выговор у тебя есть, и об этом знает вся страна. Два выговора сразу один за другим не дают. Воспользуйся случаем — шуми, стучи кулаками, требуй. Говори там, в Ленинграде, что это выговор дали не тебе, а всей Ленинградской организации. Как, мол, вы могли допустить, чтобы молодой специалист начал свою деятельность с выговора. Поезжай назад в Ленинград и воюй за кадры, за план. Ну, и я тоже поговорю с обкомом, попрошу их помочь тебе. Желаю удачи, Завенягин». На этом у меня разговор с Серго и закончился.

Завенягин стал ходить по комнате и насвистывать.

— Сегодня же поеду в обком.

Вскоре раздался телефонный звонок. Из Гипромеза передавали, что по правительственному телефону звонил секретарь обкома и спрашивал Завенягина.

Через две недели в Гипромез было направлено с ленинградских предприятий около ста восьмидесяти новых работников. Через три месяца положение с технической документацией было выправлено и в газете «За индустриализацию» появился новый приказ Орджоникидзе, которым снималось наложенное на Завенягина взыскание…

— Абрам Павлович, не поможешь ли ты в одном деле? — спросил я Завенягина, боясь откладывать разговор о гвоздях до утра. — Прошлый раз, когда я был на Магнитке, у проволочного цеха я видел много проволоки-путанки. Не дашь ли ты нам тонн пятнадцать-двадцать, одним словом, платформу такой путанки?

— А зачем она вам понадобилась?

Я рассказал ему историю с гвоздями.

— Проволоку я, конечно, дам, но это не решение вопроса. Как все-таки нам много металла нужно, чтобы насытить страну! Надо новые заводы строить. Еще в Гипромезе мы думали о строительстве завода качественных сталей на бакальских рудах. Надо этот вопрос опять поставить, — проговорил он. — Ну, давай поспим немного, а то завтра голова будет болеть.

В дачном поселке пели уже петухи.

Через неделю из Магнитогорска к нам на завод пришла железнодорожная платформа толстой проволоки. А месяца через два на заводе прекратились всякие разговоры о расхищении гвоздей. А ведь кое-кто из рабочих мог бы стать преступником, и в его документах значилось бы: «Имел судимость».

---

Едва ли стоит сомневаться, что во многих случаях так и получалось с судимостью. Причём скорее всего по "Закону о двух колосках"(ТМ). Т.е. формально можно было бы сказать, что жертвы политических репрессий.
Заслуженная ли была бы такая судимость? Формально да. И по букве да. Воровали же! Нужна ли была? По-хорошему - нет. Кто-то, как Ермолаев, решил дело по-хорошему - хватило и ума, и порядочности, и здравого смысла, и предусмотрительности. Кто-то, поглупее, поступил по букве. Хотя был по букве и прав, и считал, что и по духу прав - воровать же казённое добро и впрямь неправильно, "не делают так нормальные люди".