Большинство же античных авторов открыто одобряет детоубийство. Так, Аристипп говорит, что мужчина может делать со своими детьми все, что ему заблагорассудится, ибо «разве мы не сплевываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь, как нечто ненужное и чужеродное?» Некоторые, как Сенека, допускают убийство лишь больных детей: «Мы разбиваем голову бешеному псу; мы закалываем неистового быка; больную овцу мы пускаем под нож, иначе она заразит остальное стадо; ненормальное потомство мы уничтожаем; точно так же мы топим детей, которые при рождении оказываются слабыми и ненормальными. Так что это не гнев, а разум, отделяющий больное от здорового».
«После взятия 8-го июня Самары чехами сразу было расстреляно 100 красноармейцев и 50 рабочих. В городе были зверски убиты председатель ревтрибунала Ф.И.Венцек, заведующий жилищным отделом горисполкома большевик И.И.Штыркин и другие советские руководители. Всего в городе в первые дни было убито не менее 300 человек... В захваченном 22-го июля 1918 года Симбирске была расстреляно около 400 человек... В занятой в августе Казани было расстреляно не менее 300 человек. Позднее, после подавления восстания рабочих казанского порохового завода, 3-го сентября 1918 года, в городе будет расстреляно ещё более 600 человек...
6-го июля 18-го года в Самаре разогнано собрание железнодорожников, при этом 20 было человек расстреляно. Существовавший в Самаре профсоюз грузчиков до белого переворота насчитывал 75 человек, из них осталось в живых 21, остальные расстреляны летом 1918 года. Репрессии происходили вблизи Самары, в окрестных сёлах и посёлках. В июле 1918 года при подавлении крестьянского восстания в трёх волостях Самарской губернии было расстреляно более 500 человек...
Общее же количество жертв режима КОМУЧа летом-осенью 1918 года в Поволжье насчитывает, на наш взгляд, более 5 тысяч человек. Его жестокость, порою, не знала предела. Известен расстрел 16 из 37 арестованных женщин, виновных лишь в том, что они хоронили выброшенных Волгой трупы расстрелянных красноармейцев. Остальные избежали этой участи только благодаря побегу, при котором погибло ещё 7 женщин...».
28 мая был захвачен Миасс. Житель города Александр Кузнецов свидетельствовал: «Повешен попавший в плен Горелов Федор Яковлевич (17 лет), он казнен взводом чехов за грубость обращения с конвоем, грозил отомстить за убитых в бою товарищей».
После взятия Троицка, по показаниям С. Моравского, произошло следующее:
«Около пяти часов утра 18 июня 1918 года город Троицк был в руках чехословаков. Тотчас же начались массовые убийства оставшихся коммунистов, красноармейцев и сочувствующих Советской власти. Толпа торговцев, интеллигентов и попов ходила с чехословаками по улицам и указывала на коммунистов и совработников, которых чехи тут же убивали. Около 7 часов утра в день занятия города я был в городе и от мельницы к гостинице Башкирова, не далее чем в одной версте, насчитал около 50 трупов замученных, изуродованных и ограбленных. Убийства продолжались два дня, и по данным штабс-капитана Москвичева, офицера гарнизона, число замученных насчитывало не менее тысячи человек».
Кто же занимался этим страшными вещами? Главным образом чешские легионеры, которые действовали в Поволжье с жестокостью настоящих иностранных оккупантов. По свидетельству человека, занимавшего в КОМУЧа должность управляющего делами, «из вагонов чехословацкой контрразведки редко кто выходил живым». А вот свидетельство бывшего министра этого правительства, меньшевика Ивана Майского, наблюдавшего в захваченной Казани следующую сцену:
"Я был невольно увлечён людским потоком, несшимся куда-то в одном направлении. Оказалось, все бежали к какому-то большому четырёхугольному двору, изнутри которого раздавались выстрелы. В щели забора можно было видеть, что делается во дворе. Там группами стояли пленные большевики: красноармейцы, рабочие, женщины и против них чешские солдаты с поднятыми винтовками. Раздавался залп, и пленные падали. На моих глазах были расстреляны две группы, человек по 15-ть в каждой. Больше я не мог выдержать. Охваченный возмущением, я бросился в социал-демократический Комитет и стал требовать, чтобы немедленно же была послана депутация к военным властям с протестом против бессудных расстрелов. Члены Комитета в ответ только развели руками: «Мы уже посылали депутацию, — заявили они, но все разговоры с военными оказались бесплодными. Чешское командование утверждает, что озлоблению солдат должен быть дан выход, иначе они взбунтуются».
Иногда говорят: смотрите, как мало убила царская контрреволюция в 1905 – 1907 гг. и как много – революция после 1917 г. Однако кровь, пролитую государственной машиной насилия в 1905-1907 гг. нужно сопоставлять, прежде всего, с бескровностью крестьянских выступлений того времени.
Естественным результатом вооруженной расправы было углубление противостояния между крестьянством и властью, крестьянством и официальным обществом в целом, прежде всего господствующими сословиями. То ”отчуждение” крестьян от “начальства”, которое заметил сенатский чиновник на судебных процессах в 1902 г., теперь отмечалось многими свидетелями в самых различных районах страны. Оно приобрело всеобщность не только территориальную, но и содержательную, начало преодолевать ограниченность земельной темой. Среди деревенских частушек, записанных в разных районах страны в 1908 – 1914 гг., были и совсем не связанные с земельной темой. Например, такая:
“Бога вот, царя не надо,
Губернаторов побьем,
Податей платить не будем,
Сами в каторгу пойдем”
Беспощадная расправа с крестьянским “самоуправством” стала первым и главным принципом государственной политики в революционной деревне. Вот типичный приказ министра внутренних дел П. Дурново киевскому генерал-губернатору. “…немедленно истреблять, силою оружия бунтовщиков, а в случае сопротивления – сжигать их жилища… Аресты теперь не достигают цели: судить сотни и тысячи людей невозможно”. Этим указаниям вполне соответствовало распоряжение тамбовского вице-губернатора полицейскому командованию: “меньше арестовывайте, больше стреляйте…” Генерал-губернаторы в Екатеринославской и Курской губерниях действовали еще решительнее, прибегая к артиллерийским обстрелам взбунтовавшегося населения. Первый из них разослал по волостям предупреждение: “Те села и деревни, жители которых позволят себе какие-либо насилия над частными экономиями и угодьями, будут обстреливаемы артиллерийским огнем, что вызовет разрушения домов и пожары”. В Курской губернии также было разослано предупреждение, что в подобных случаях “все жилища такого общества и все его имущество будут… уничтожено”.
Выработался определенный порядок осуществления насилия сверху при подавлении насилия снизу. В Тамбовской губернии, например, каратели по прибытии в село собирали взрослое мужское население на сход и предлагали выдать подстрекателей, руководителей и участников беспорядков, возвратить имущество помещичьих экономий. Невыполнение этих требований часто влекло за собой залп по толпе. Убитые и раненые служили доказательством серьезности выдвинутых требований. После этого, в зависимости от выполнения или невыполнения требований, или сжигались дворы (жилые и хозяйственные постройки) выданных “виновных”, или деревня в целом. Однако тамбовские землевладельцы не были удовлетворены импровизированной расправой с восставшими и требовали введения военного положения по всей губернии и применения военно-полевых судов.
Повсеместно отмечалось широкое применение телесных наказаний населения восставших сел и деревень, отмеченных в августе 1904 г. В действиях карателей возрождались нравы и нормы крепостного рабства.
Наиболее кровавые очертания приобрел погром в Томске 20-22 октября 1905 г., жертвами которого стали 66 погибших и 126 раненных.
Непосредственной реакцией либеральных кругов на упомянутое трагическое событие стала резолюция собрания представителей всех служб и отделов Сибирской железной дороги, опубликованная в местной газете "Сибирская жизнь" 20 ноября 1905 г., начинавшаяся со следующего утверждения: "Факты, касающиеся событий 20-22 октября убеждают в том, что толпа, совершившая поджог здания Пути и Тяги и сделавшая нападение на служащих дороги, была организована местной администрацией" и лично губернатором В. Н. Азанчеевским-Азанчеевым [2]. Примерно тогда же появляется листовка Томского комитета РСДРП, в которой ответственность за погром возлагалась на губернатора. Последний "мог разогнать толпу негодяев, поджигавших здание, он мог увести казаков, стрелявших в осажденных, он не сделал этого, потому что хотел расправиться с "крамольниками", потому что хотел сжечь их живьем" [3]. Вслед за этим в первых публикациях, посвященных погрому, имевших публицистическую направленность, обличались участники акции, квалифицируемые как черносотенцы и монархисты. Местная администрации и глава епархии епископ Макарий (М. А. Парвицкий) декларативно объявлялись организаторами и дирижерами случившегося [4]. В свою очередь местные черносотенцы в произошедшем обвинила "интеллигентную городскую думу", попытавшуюся захватить власть в городе. "…Губернатор Азанчеевский-Азанчеев, как говорят, просто растерялся, не знал, что делать и заболел… расстройством желудка". В результате "озверелая толпа подожгла железнодорожное управление и сожгла не успевших скрыться охранников с безвинными служащими управления" [5].
В советское время, в связи с празднованием 20-летия Первой русской революции... появилась серия публикаций, в которых упоминались погромы в Томске, Красноярске и Иркутске, Барнауле, вне связи с историей возникновения там черносотенных объединений. В качестве организаторов акций назывались чиновники, купцы и духовенство [7].
Позднее в популярной брошюре И. Г. Зобачева главными организаторами томского погрома были названы губернатор, купцы Кухтерин и Шадрин. Среди погромщиков присутствовали переодетые жандармы и полицейские [8].
С другой стороны, в 1970-е гг. сформировался и "объективистский" подход к анализируемым событиям, который выражался в описании погромных акций без установления их причин и организаторов. В рамках этого направления оформилось устойчивое представление о существовании осенью 1905 г. в России черносотенных формирований, "которые воспользовались манифестом для активизации своих действий" [10].
Со второй половины 1990-х гг. в отношении в Томскому погрому наметились новые подходы. С "традиционалистских" позиций В. П. Зиновьев заявил, что в условиях утраты контроля над Томском губернатор В. Н. Азанчеевский-Азанчеев с благословления Макария организовал 20-22 октября погром [11]. Вслед за ним я основной причиной произошедшего рассматривал "политический момент противостояния революционной демократии и власти, использовавшей "патриотически" настроенных обывателей для подавления активности первых. Антисемитский момент проявился в двух случаях (Томск, Иркутск) и имел второстепенный характер. Активное участие в организации "черной сотни" приняли местная администрация (прежде всего правоохранительные органы) и духовенство. По сути дела, можно говорить о церковных приходах и братствах как центрах консолидации монархистов" [12]. В свою очередь А. П. Толочко пришел к выводу о том, что власти потворствовали черносотенцам, а сами октябрьские события свидетельствовали о наличии в регионе потенциальных сторонников помещичье-монархических партий и дали импульс для их организационного объединения.
И. В. Чернова считает, что "столкновение произошло не между войсками и гражданами или полицией и гражданами, а это был конфликт граждан различных убеждений, различных сословий, конфликт "отцов и детей". Полиция же не смогла разъединить противоборствующие стороны, а "действия милиционеров были неразумными и непоследовательными и привели только к ожесточению толпы" [14]. С. И. Исаков и Н. М. Дмитриенко в биографическом очерке епископа Макария, отмечают его монархические убеждения, причастность к организации в Томске отдела Союза русского народа, но во время рассматриваемых событий иерарх пытался увещевать толпу в плане прекращения погрома [15]. Наконец, Д. С. Баранов в серии публикаций и дипломной работе приходит к выводу о стихийном характере погрома [16].
..."основной их причиной выступал политический момент противостояния либерально-революционной демократии и "патриотически" настроенных обывателей с целью подавления или пресечения активности первых". Сами эти акции носили стихийный характер и выражали реакцию традиционалистских слоев городского населения на попытки либерально-радикальных элементов ограничить или вообще ликвидировать самодержавие. Власти оказались не способными предотвратить и пресечь действия погромщиков, хотя в ряде случаев не скрывали симпатии к ним