В.Б.> Да и в непатриотизме его невозможно упрекнуть.
В.Б.> "В. В. Путин сказал, что ...
лично знаю человека, который в "бодался теленок " упомянут.
Собственно завтра с ним встречаюсь. Возможно .
Тот кгбшник, который его из дома последнего вывозил))))
Жив дедушка. Бодрый Трудится. В конторе с которой работаем.
Солженицын был очень русский И очень государственный. Кто бы что не говорил.
А жизнь прожить не поле перейти. Я по молодости... ай да ну его вспоминать еще.
Мальчишкой читаешь про фронт или про подпольщиков и
удивляешься: откуда такая смелость отчаянная берётся у
людей? Кажется, сам бы никогда не выдержал. Так я думал в
30-е годы над Ремарком ("Im Westen nichts Neues"), а на
фронт попал и убедился, что всё проще гораздо, и вживаешься
постепенно, а в описаниях - куда страшнее, чем оно есть.
И в подполье если с-бухта-барахта вступать, при красном
фонаре, в чёрной маске, да клятву какую-нибудь произносить
или кровью расписываться, так наверно очень страшно. А
человеку, который давным-давно выброшен из семейного уклада,
не имеет основы (уже и охоты) для постройки внешней жизни, а
живёт только внутренне - тому зацепка за зацепкою, похоронки
за похоронками, с кем-то знакомство, через него другое, там
- условная фраза в письме или при явке, там - кличка, там
- цепочка из нескольких человек, - просыпаешься однажды
утром: батюшки, да ведь я давно подпольщик!
Горько, конечно, что не для революции надо спускаться в
то подполье, а для простой художественной литературы.
...
Сильное преимущество подпольного писателя в свободе его
пера: он не держит в воображении ни ни цензоров, ни редакторов,
ничто не стоит против него, кроме материала, ничто не реет
над ним, кроме истины. Но есть в его положении и постоянный
ущерб: нехватка читателей, и особенно литературно
изощрённых, требовательных. Ведь своих немногих читателей
(у меня их было около десятка, главным образом бывших зеков,
да и то никому из них не удалось дать прочесть все вещи
- ведь живём в разных городах, ни у кого нет ни лишних дней,
ни лишних средств для поездок, ни лишних комнат для
гощения), своих читателей писатель-подпольщик выбирает
совсем по другим признакам: политической надежности и умению
молчать. Эти два качества редко соседствуют с тонким
художественным вкусом. Итак, жёсткой художественной критики
со знанием современных литературных норм писатель-подпольщик
не получает. А оказывается, что эта критика, трезвая
топографическая привязка написанного в эстетическом
пространстве - очень нужна, каждому писателю нужна, хоть в
пять лет раз, хоть в десять лет разочек. Оказывается,
пушкинский совет "Ты им доволен ли, взыскательный художник?"
хотя и очень верен, но не до самого полна. Десять и
двенадцать лет пиша в глухом одиночестве, незаметно
распоясываешься, начинаешь прощать себе, да не замечать
просто: то слишком резкой тирады; то пафосного всклика; то
пошловатой традиционной связки в том месте, где более
верного крепления не нашёл.
...
Твардовского времен "Муравии" я нисколько не выделял из
общего ряда поэтов, обслуживающих курильницы лжи. И
примечательных отдельных стихотворений я у него не знал - не
обнаружил, просматривая в ссылке двухтомник 1954 года. Но со
времен фронта я отметил "Василия Тёркина" как удивительную
удачу: задолго до появления первых правдивых книг о войне (с
некрасовских "Окопов" не так-то много их и всех удалось,
может быть полдюжины), в потоке угарной агитационной
трескотни, которая сопровождала нашу стрельбу и бомбежку,
Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и
неогрязнённую - по редкому личному чувству меры, а может
быть и по более общей крестьянской деликатности. (Этой
деликатности под огрубелой необразованностью крестьян и в
тяжком их быту я не могу перестать изумляться.) Не имея
свободы сказать полную правду о войне, Твардовский
останавливался однако перед всякой ложью на последнем
миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде!-
- оттого и вышло чудо. Я это не по себе одному говорю, я это
хорошо наблюдал на солдатах своей батареи во время войны. По
условиям нашей звукоразведывательной службы они даже в
боевых условиях много имели времени для слушанья чтения
(ночами, у трубок звукопостов, а с центрального читали что-
нибудь). Так вот из многого, предложенного им, они явно
выделили и предпочли: "Войну и мир" и "Тёркина".
"Николай I никогда не высказывал себя хозяином пушкинских
стихов. Тем более при Александре II не были государственной
собственностью романы Толстого, Тургенева или Гончарова.
Никогда Александр III не указывал Чехову, где ему
печататься. Никакие купцы и финансисты так называемого
капитализма никогда не догадывались торговать произведениями
ума и искусства прежде, чем сам автор уступит им такие
права. И если при первом осуществлённом социализме низкие
меркантильные умы додумаются, что продукт духовного
творчества, едва отделясь от груди, от головы своего
создателя, автоматически становится товаром и собственностью
министерства внешней торговли, - такая затея не может
вызвать ничего, кроме презрения.
Я, покуда мне закрыты пути печатания на родине, буду
продолжать печатать свои книги в западных издательствах,
совершенно игнорируя подобную финансово-полицейскую затею
бездарностей. Я заранее объявляю неправомочным любой
уголовный суд над русской литературой, над любой книгой её,
над любым русским автором."
...
Уезжаю из России я второй раз: первый раз - на фронтовых
машинах, с наступающими войсками:
Расступись, земля чужая! Растворяй свои ворота!
А приезжал - один раз: из Германии и до самой Москвы с
тремя гебистами. И вот опять из Москвы с ними же, только уже
с восемью. Арест наоборот.
Когда самолёт вздрагивает, отрываясь, - я крещусь и
кланяюсь уходящей земле. Лупятся гебисты.
просто перечитал
Это сообщение редактировалось 31.10.2017 в 01:48