Народное творчество

Петр Алексеевич Порошенко, мужчина пятидесяти лет, отданный почти два года назад в ученье к сапожнику Путину, в ночь на приснопамять мученика Евтропия, долго не ложился спать. Дождавшись, когда депутаты, правосеки и министры уснули с перепою, он достал из сейфа графинчик с беленькой, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. Прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный, плоский экран телевизорного аппарата с кроличьей мордой первого министра, и воровито налив из графина в запыленную чернильницу немедленно выпил. "Милый дедушка, Барак Хусэйныч! - писал он. - И пишу тебе письмо. Поздравляю с уходом узурпатора из Алеппо, кланяюсь сестрам моим - Вике, Джен, Саманте, Кондолизе и всем домашним. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".
Петр Алексеевич перевел глаза на знаменитый диван Кучмы, под которым майор Мельниченко прятал слушательную машину, и живо вообразил себе своего деда Барака Хусейныча, служащего ночным сторожем у господ Рокфеллеровых. Это темнокожий, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной негр лет 54-х, озорной баскетболист и рэпер, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем спит в людской белого господского дома, а ночью ходит вокруг экватора постреливая из авианосцев. За ним опустив лохматую голову ходит беременная сучка Псака. Никто лучше нее не умеет подкрасться к бесхозной республике СССР и утащить со двора курицу или легитимного президента. Ей уж не раз отбивали задние ноги, раза два вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но она всегда рожала. Петр Алексеевич вздохнул, умакнул перо и стал писать.
"А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на баразной площади во Брюсселе-городе и отчесал шпандырем за то, что я попросил кредиту нового и по нечаянности его пропукал. А на неделе барыня Ангелина Хорстовна велела мне справить децентрализацию. А я справил нужду. А она взяла Минский уговор и евойными листами стала мине во жопу тыкать. Депутаты надо мной насмехаются, посылают в МВФ за водкою, велят красть с кредитов ассигнации, а приказчик-француз, Франсуа Жоржович дал амнистию свалять и я начал с АТО. Так он бьет чем попадя. А ВВП никак не вырастет, в бюджете сроду грош не появится, зато вша завелась. А намедни Путин-дьявол меня градом прямо по иловайцам так ударил, что упал и насилу отыскал полномочия.
Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюдова домой, на Потомаке-реке будем вместе рыбку удить, нету никакой моей возможности".
Петр Алексеевич свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне у еврея Коломойки, ростовщика с Женевской заставы. Подумав немного, умокнул перо и написал адрес: На Пенсильвания-авеню, дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: "Бараку Хусейновичу".
Убаюканный сладкими надеждами и остатками содержимого графинчика, он час спустя крепко уснул. Снилась лужайка перед белокаменной господской усадьбой. На свежей траве дед, босой, в коротких портках-клёш, цвета Чикагских Быков. Отряхивает мячиком с травы свежую росу и читает письмо сестричкам - Вике, Саманте и Кондолизе. Около свежей коровьей ляпки ходит Псака и вертит хвостом.