Понять дракона

Понять дракона

Почему нам не удается справиться с исламским террористическим подпольем

Спецоперация
Центр Махачкалы. Двор – блочные пятиэтажки с примыкающими к ним пристройками, гаражи. Кучки людей в милицейской форме по периметру розоватого дома. За гаражами – люди в камуфляже и масках. Один из них прислонил к стенке гаража снайперскую винтовку. Это – второй круг оцепления. Спецоперации по уничтожению бандформирований, а их с утра в городе проходит две, - это обычно три слоя, как в бутерброде: спецназ – внутри, дальше кольцо из сотрудников ОМОНа, и, наконец, местные сотрудники милиции.
У фасада дома – бронетехника. Дети с бутылками кока-колы бегают за третьим кругом и пытаются хоть что-то снять на мобильные телефоны. Несмотря на обилие людей в форме, в этом дворе тихо. Жильцы были эвакуированы рано утром. Сотрудники милиции нервничают – боевики начали отрабатывать новый почерк. Если раньше милиционеры, наблюдая за работой «спецназовской начинки», мысленно спрашивали боевиков – «Где же ваше исламское братство?» - то теперь они с опаской оглядывают каждого подходящего. Смертники подходят и взрывают себя. Это – не только месть, но и попытка посеять хаос в третьем и втором кругах, и дать возможность кому-нибудь из осажденных уйти. Так было уже ни раз.
- Идите отсюда! – отгоняют милиционеры детей.
Во дворе появляется высокая женщина в низко надвинутом черном платке.
- Они там что, такие неуязвимы, да?! – набрасывается она на милиционеров, которые прячутся за стеной пристройки. – Они что, такую угрозу несут?! Это – абсурд! – кричит она. – Вам нужно просто побольше разрушить, время протянуть! Счетчик работает – наматывает каждый час по восемнадцать тысяч!
- А вы кто? Мать этих «детей»? – спрашивают ее из-за пристройки.
- Да! Я – мать! – кричит женщина. – И во мне есть чувство, что там – мои соплеменники!
- Поэтому они снимают квартиру за сорок пять тысяч! – милиционер, выглядывая из-за стены, показывает в сторону окон. – Поэтому они за сто тысяч готовы отца родного продать!
- А вы? – я выхожу из-за гаража с включенным диктофоном. – Вы сами им не сочувствуете? – тоже киваю в сторону окон.
- Ни грамма! – милиционеры выходят из-за пристройки и встают напротив женщины в черном. – Потому что они нас убивают!
- А у меня огромное сочувствие к этим детям заблудшим! – кричит женщина на весь двор. – Почему бы не сохранить им жизнь! Почему бы не поймать и не спросить, что его побудило?! Почему в прессе ни разу не было ни одного интервью с таким оступившимся?!
- То есть вы им сочувствуете? – поворачиваюсь к женщине.
- К боевикам по-разному относятся, - тише говорит женщина. – У кого каков разум, тот так и относится. Я им сочувствую.
- А вы не думаете, что сами могли бы оказаться в такой ситуации? – спрашиваю милиционеров.
Звучит автоматная очередь. Воет сигнализация на чьей-то машине. Она умолкает, снова становится тихо, и слышно, как по крышам пристроек носится ветер.
- Не могли бы, - говорит милиционер. – Они за сто рублей себя продают, а мы – нет.
- Да?! – кричит на него женщина. – А что же вы трупы боевиков за пятьсот тысяч из морга родственникам продаете?!
- Этот вопрос вы в прокуратуру отправляйте!
- А почему мы не попали под дурное влияние? – из-за пристройки выходит еще один молодой человек в вязаном свитере с ромбами. Он сплевывает себе под ноги шелуху семечек. – И не надо, же есть, все на безработицу валить. Кто хочет нормально работать, тот найдет себе работу.
- Поэтому в три часа дня вы тут стоите и грызете семечки? – умехаюсь я.
Молодой человек не успевает ответить. К нам подбегает мужчина в маске, с винтовкой.
- Да кто вас сюда запустил?! – орет он на меня. – Вы стоите на линии огня! Нашли место для разговоров!
Все снова прячутся за пристройку. У кричавшего нет местного акцента. Из прорезей маски на меня смотрят голубые глаза.
У соседнего дома на лавочке сидят Саша и Женя – пожилая супружеская пара.
- Раньше с фашистами палками воевали, а эти целый день не могут взять одну квартиру, - жалуется Саша. – Что они там возятся? Ты с крыши залезь, кинь какой-нибудь газ. Нет, тянут они…
- Нам страшно, - говорит Женя. – У нас сердце болит, и каждый взрыв вот сюда ложится, - она показывает на грудь.
- Ну что ты там рассказываешь? – останавливает ее Саша. – Первые взрывы – было страшно. А теперь все привыкли. Летит пуля? Ну и черт с ней! Я нагнулся, она улетела. Да они ни черта там не делают! – он вскидывает клюку. – Петарды детские туда забрасывают. Посмотрите, хоть из одного окна дым пошел? Хоть одно стекло лопнуло?
- Эй! Близко не подходите! – кричит он на детей, бегущих к пристройкам. – Шальная пуля попадет!
- Аташка! – зовет один из мальчиков. – Побежали к Маге на балкон, оттуда посмотрим!
- Не надо! – отзывается Аташка. – Боевики подумают, что снайпер, стрельнут!
Из подъезда, у которого сидят Саша и Женя, выходит полная женщина с большой сумкой.
- Куда идешь, э-э-эй? – останавливает ее Саша.
- На базар иду, - отвечает та.
- И не страшно тебе?
- Страшно, а че делать? Кушать же надо…
- А как вы относитесь к людям, которых там сейчас расстреливают? – спрашиваю ее.
- Они люди что ли? – спрашивает она в ответ. – Их женщина что ли молоком кормила? Они разве люди? Пусть выйдут и сдадутся. Судить будут, но не убьют же.
- У нас доверия к нашим чиновникам нет, - подходит ко мне невысокий мужчина. – Когда Союз распался, только в Дагестане шума не было, еще об этом всегда по телевизору говорили – вай, такая многонациональная республика, а шума нет. В Чечне война, там война, а мы мирно живем. Но когда чеченцы на нас напали, наши люди озверели. Вот ты бьешь собаку, которая спокойно лежит, она что, тебя не укусит, а? Теперь одни злятся на правителей, другие – на бандитов. Верхушка знала, что так будет. И ничего не сделала…
Земля под ногами содрогается от мощного взрыва.
- Вот это звук хороший был… - довольно говорит Саша.
Я прохожу между гаражей и снова выхожу к омоновцу, чтобы спросить о количестве осажденных боевиков. Когда я к нему подхожу, начинают стрелять БМП. Он хватает автомат и высовывается из-за гаража. Спецоперация дошла до своей кульминации. Стенка гаража трясется. Секунда тишины. Из окна пятого этажа появляется человек и полосует вниз из автомата. «Они» еще живы. Вступают пулеметы и звучат минуты три. Потом снова короткая тишина, которую вдруг прорывает чистый голос муллы с минарета. Это – час намаза.
Через два дома от этого двора работают кафе. Люди сидят за столиками открытых веранд – едят, пьют, разговаривают. Иногда в их разговоры вмешиваются отзвуки пулеметов. Человек по имени N. обещал показать мне трупы боевиков. Но боевики пока живы, и я жду, поглядывая на часы. Ожидая, я заказываю форель в фольге. Мимо меня по дороге проезжает свадебный кортеж. Сидя за столиком кафе, я ем рыбу, оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь, и пытаюсь понять – что происходит в этом городе? Город живет островками – кто-то ест, кто-то женится, а кого-то убивают. Кажется, окружающим меня людям и в голову не приходит – через два дома от нас – смерть. Я очень хорошо представляю себе, как осажденные в панике мечутся по комнате, я могу представить себе, как им сейчас страшно. Но я ем с удовольствием рыбу и жду, пока живые станут трупами.
Одиннадцать часов вечера. Спецоперация в центре города завершена. У дома собирается толпа людей. Милицейские машины гудят сиренами, динамики требуют разойтись.
- Отойдите! Не стойте здесь! Опасно! – сотрудники милиции разгоняют толпу, но людей только прибывает.
Здесь собрались не только жильцы пострадавшего дома, но и любопытные… с семечками.
- Нормально, да? – спрашивает парень в пузырящейся от ветра рубашке. Свой вопрос он ни к кому не обращает. – Наша квартира полностью разбита!
- А в нашей, посмотри, какая дырка. Вон моя спальня – вся черная, - поворачивается к нему девушка.
- Кто это будет чинить?! – кричит женщина в халате. – Никто не будет! …Как мы убегали оттуда сегодня утром! О, Аллах! – она бьет себя по коленкам.
- Отойдите! – милиционеры расчищают пространство автоматами, выставленными прикладами. – Сейчас кто-нибудь придет, и вы взорветесь!
И так тоже было уже ни раз – когда спецоперация заканчивалась, и собиралась толпа, смертник в форме сотрудника милиции, входил в самую гущу и взрывался.

Морг

/images/upload/159893_photo.jpeg [can't get WxH '/cms/templates/default/img/system/not-loaded.png']

Городской морг погружен в темноту. Не горят даже фонари. В темноте я различаю высокий железный забор и три вытянутые тени на его фоне. Приближаюсь. Три женщины в длинных юбках. Подхожу еще ближе – их подбородки схвачены платком. Возможно, ваххабитки – это они закрывают подбородки. Возможно, родственницы убитых.
Я не успеваю произнести ни слова. Мы обмениваемся взглядами, и я вдруг понимаю: эти девушки ненавидят так сильно, что сумей они по волшебству перенестись в московское метро, и будь у них сейчас пояс, они бы нажали на кнопку, не раздумывая. И это – вопрос не желания, а вопрос возможностей. Я делаю еще шаг в их сторону. Одна из них выпускает приглушенный стон, от которого во мне шевелится недавно съеденная форель, и они втроем упархивают от меня. Ветер раздувает их длинные юбки.
Свет фар. Подъезжают две машины. Я считаю выходящих из них – трое мужчин и один мальчик лет десяти. Теперь я почти уверена, что все они – родственники убитых боевиков. Лают собаки.
Вдали показываются еще фары. Ворота со скрежетом разъезжаются, и первым из них выбрасывается желтый электрический свет. В его кружке выстраиваются вооруженные люди. Подъезжает небольшой грузовик. Когда он въезжает в ворота, родственники, молча, провожают его взглядом. Я снова слышу стон. Захожу в ворота следом за грузовиком.
- Это вы эксперт? – спрашивают меня, и я молча киваю головой, иду за людьми в форме. В кармане у меня – включенный диктофон.
Между родственниками и грузовиком встают люди с автоматами. Ворота со скрежетом съезжаются.
Грузовик кузовом подъезжает к широкой мраморной лестнице. С него скидывают полог. Трупы, завернутые в одеяла, лежат пятками вперед. Ближе всего – маленькие ступни в черных надувшихся носках.
- Вчера вот тут, где вы стоите, лежало пятнадцать трупов боевиков, - обращается ко мне толстый мужчина в голубой милицейской рубашке, и я смотрю на свои ботинки. – А к этим все боялись подойти, - продолжает он. – Э-э, мне так надоело, я подошел, вот так вот взял и бросил в машину, - он показывает, как взял. – С пятого этажа, же есть, я их спускал.
- Че там, всю квартиру раздолбали? – спрашивает кто-то.
- Автоматов сколько было?
- Четыре было.
Трупы выкладывают на носилки. Проносят в открытую дверь.
- Ты кто? – подходит ко мне молодой мужчина. Это тот, который грыз семечки во дворе. Это тот, кому я с насмешкой сказала: «Поэтому в три часа дня вы тут семечки грызете?!». Я молчу, и его верхняя губа белеет. – Вы не должны быть здесь, - тихо говорит он. – Из-за вас нас всех накажут. А вам, если узнают, разобьют все лицо и аппаратуру.
- Вы же хотите, чтобы это все прекратилось? – шепотом спрашиваю его.
- Кто это? – на меня показывает еще один человек.
- Это – эксперт, - говорит тот, что с побелевшей губой. – Она – оттуда, - он показывает пальцем вверх. – Ей надо снять отпечатки…
Я иду по узкому коридорчику, задевая носилки с трупами. В ярко-освещенной комнате на железных столах лежат три человека. Сейчас им вспорют грудную клетку до самого подбородка.
- Тут есть порошок?! – кричит тот сотрудник милиции, который загружал трупы в машину. Рукава его рубашки закатаны, руки – по локоть синие. – Вот носил их, теперь отмывай руки, как хочешь, - обращается он ко мне, и я думаю о том, что синие по локоть руки – неплохая метафора.
Меня оставляют с трупами наедине. Знакомые маленькие стопы в черных носках. Это – женщина. Она лежит у самого окна. Ее глаза выпучены на синем лице. Наклоняясь к ней, я пытаюсь разглядеть в ее зрачках еще одну метафору, но слова не приходят, взгляд ее мертвых глаз я описать не смогу. Я двигаюсь от трупа к трупу, низко наклоняясь к каждому, играю роль эксперта. Мужчина двадцати двух лет лежит на животе, его черная футболка задралась, показывая портупею. Его ли видела я сегодня, остреливающегося из окна пятого этажа? Его голова повернута набок, и он смотрит на меня одним глазом. Я не могу описать и этот взгляд на синем лице, одно я могу сказать точно – когда он умирал, ему было страшно, а сейчас… он не выглядит, как человек, вокруг которого в раю танцуют семьдесят девственниц. Я хожу по освещенному голубовато-мертвым светом моргу, стучу каблуками по белой плитке.
- Это – абсурд, - повторяю слова, сказанные во дворе женщиной в черном.
Я пытаюсь понять, есть ли тем трем теням в длинных юбках за что меня ненавидеть. Понимание мне кажется необходимым. Есть ли за что ненавидеть меня? Взрывать меня – ежедневного пассажира московского метрополитена? Теперь я не могу ответить на этот вопрос отрицательно. Но и утвердительно не могу.
Я снова подхожу к женщине. Поднимаю глаза к окну и вижу в темноте искаженное лицо ребенка. Кто-то посадил его на плечи с той стороны, и он смотрит в выпученные глаза своей мертвой матери и, наверное, ненавидит меня.
Час ночи. Я – в «Кальянной» на выезде из Махачкалы. Сижу в отдельном «кабинете» на низкой тахте, заваленной подушками. Здесь – фиолетово-темно. Рядом со мной – двое хорошо одетых мужчин. У входа – их монстровидный джип. Они курят кальян. Мы смеемся. Занавески расходятся. Появляется девушка в прозрачной накидке на талии и в блестящем лифчике. Ее лицо закрыто тонким платком. Черные волосы струятся до пояса. Мягкая грудь колышется, когда она исполняет танец живота. Мужчины смеются, суют ей в лифчик крупные купюры, подмигивают мне, я улыбаюсь им в ответ, повторяя про себя – «абсурд»…

Оппозиционер
Хаджимурад Камалов - известный в республике оппозиционер, учредитель журнала "Черновик". Власти уже несколько раз пытались закрыть это издание по обвинению в пропаганде экстремистских идей, но пока безрезультатно. В Дагестане хватает людей, которые ставят знак равенства между словом "правозащитник" и понятием "легальное крыло исламского подполья".
- Как вы относитесь к боевикам?
- Я должен на этот вопрос отвечать? – удивляется он. – Часто отношусь к ним симпатией, потому что многие из них были туда загнаны. А как еще я могу относиться к обладателю золотой медали – среди них таких немало. Как я могу относиться к тем, кого затерроризировали выбором между милиционерами – взяточниками, коррупционерами, мясорубами – и боевиками? Я выбираю боевика – мясорубы загнали его в эту ситуацию, и пока он не уничтожит сам себя, моя симпатия на его стороне.
- А если он уничтожит других?
- Слишком сослагательно – «а если…». А вы скажите, кто больше ввергает Дагестан в войну? Может быть, те, которые дорвались и кварталами тут все продают? Сколько человек охраняет нашего мэра? Триста пятьдесят! Заметьте, не Блумберга, а нашего мэра. Значит, что эти люди делают? Питаются из моего кармана – из моих налоговых.

/images/upload/159894_photo.jpeg [can't get WxH '/cms/templates/default/img/system/not-loaded.png']

Против погодных ожиданий в Махачкале без конца моросит. В завесе мелких капель город еще более некрасив. Все дворы изуродованы пристройками – помещением, которое пристраивается к дому, чтобы расширить квартиру. В местных газетах можно прочесть объявления – «квартира с пристройкой на пятом этаже». Мэра, который руководил Махачкалой до Саида Амирова называли «Мага-тротуар» - за то, что продал большую часть городских тротуаров под ларьки.
- Зачем все это? – спрашиваю я. – Весь этот дикий заквас на религии?
- Почему вы где-нибудь в Кракове не задаете такой же вопрос? Там тоже молятся и ходят в костелы. А тут Всевышний сказал, что должно быть так. И если люди поверили, они будут делать так, как надо. Даже если это запретит конституция, они будут продолжать. Тайно…
- Кто такие боевики?
- Уже около года в среде этих людей проходит расслоение. Во-первых, это диверсионно хорошо подготовленные люди. Если одного боевика запереть в этой комнате, то ему будет и этого достаточно, чтобы изготовить взрывное устройство, - говорит он, и я оглядываю отдельную комнату кафе, в котором мы сидим. Деревянные столы и стулья. Стены, побеленные известкой. На столе – курзе – блюдо, похожее на вареники. – Из мочи и из извести, - продолжает источник, - немного взрывчатки, но получит. Конечно, не каждый боевик этому обучен, но в группе из десяти человек один или двое найдутся. Боевики – это люди, которые могут спокойно два-три месяца жить в лесу, в сорока километрах от пересеченной местности. Зимой в горах хорошая видимость и слышимость. Зашли в ближайший пункт, унесли с собой муку и мясо. Они питаются орехами. Это – высушенные люди. Они могут почувствовать запах чужака, запах крема на руках. Дагестан – гораздо более удобное место для проведения боевых действий, чем Чечня. Боевики знакомы с баллистикой, взрывотехникой, хорошо ориентируются в Интернете.
- Сколько их сейчас в лесу?
- Я думаю, что постоянно там находится человек сто или сто двадцать…
- Что их туда тянет?
- Есть два джихада – наступательный и оборонительный. Второй – это когда к тебе домой пришли с оружием, и ты обязан оказать сопротивление. И когда люди видят, что мент терроризирует предпринимателя, похищает и продает людей, когда видят множество социальной несправедливости – чиновники просто дорвались до денег и пистолета – эта группа сама не замечает, как подпадает под влияние идеологов. Ведь этим людям никто не предлагает компромисса. Они сами по себе – уже участники социального процесса. Но здесь, в нашей республике, ни один орган не хочет признавать его участником этого процесса. Человек варится во всем этом, но к двадцати трем годам – это уже зрелый, крепкий мужик… И если он начинает высказывать то, что думает, его заносят в списки неблагонадежных ваххабитов.
- Сколько сейчас в списках человек?
- Около четырех тысяч. Эти списки находятся в руках начальников райотделов. Но внести одно дело, а вот вынести – это стоит отдельной взятки. Вносят тех, кто вызывает малейшее подозрение.
- Например?
- Например, человек носит бороду. И если где-то произойдет взрыв, то к тебе в дом обязательно придут и проведут обыск. Потом тебя заберут в районное отделение милиции и, в лучшем случае, промаринуют два дня. До следующего убийства милиционера… А вот затем собирается антитеррористическая комиссия и принимает решение – спецоперация. И неважно, кто у тебя в дом – ребенок, мать… Расстреляют все, что шевелится.
- Но факт ли, что эти люди – боевики.
- Не факт… 
- Но факт ли, что эти люди совершили преступление, за которое заслуживают смерти без суда и следствия?
- Не факт…
- Кто финансирует боевиков?
- Боевики – неоднородная масса. Среди них есть идейные, и есть просто бандиты. Чаще всего они высылают флешки государственным чиновникам или владельцам крупных предприятий с требованием дать денег. Те пугаются и отдают. На эти деньги боевики покупают оружие… Там среди них столько аспирантов и медалистов, которые могли бы за двадцать лет поднять экономику нашей республики.
- Послушайте, вам не кажется, что вы их слишком героизируете?
- Если по одной стороне улицы идет бородатый, а по другой – сотрудник милиции, то ты предпочтешь перейти на сторону бородатого. Здесь так. Если едешь в маршрутке, и ее остановил гаишник и продержал пятнадцать минут, ты будешь сидеть и тихо его ненавидеть, думая – а нет ли у меня в сумке чего-то такого, за что меня могут загрести? Здесь люди думают так – если бородатый и идет кого-то убивать, то, слава Богу, не меня. Они знают, что это – не их война.
- Отлично! Боевики – герои, борющиеся за лояльность населения. А как же московские теракты? Как же наше метро?
- У меня нет ощущения, что Мариам шла умирать… Она, скорее, что-то несла, что-то хотела кому-то передать… Когда собирались проводить спецоперацию в доме Мариам, вот такой же тройной бутерброд там уже выстроился, и через пятнадцать минут от дома ничего бы не осталось, я вызвал туда правозащитников. Спецоперацию прекратили. Но в доме ничегошеньки не нашли!
- И что, Мариам пошла в метро мстить за это?
- Не думаю… Но через два дня после этого она взорвалась в метро. Она поехала с матерью на маршрутке в Махачкалу. Сказала – «Мама, я забыла перчатки, сейчас зайду в магазин, куплю и быстро вернусь». Потом позвонила матери с чужого телефона, сказала – «Езжай домой, я сама вернусь».
- И что, это ее каким-то образом оправдывает? …Подождите, вы намекаете на то, что ее не боевики туда послали?
- Я не знаю, кто… Боевики страшно не заинтересованы в подрыве лояльности населения. Бесланское эхо страшно на них всколыхнулось.
- Все равно, объясните мне, как можно их героизировать после взрывов в нашем метро?
- Взрывы в московском метро не укладываются ни в какие рамки понимания…
- Сейчас вал спецопераций. Значит ли это, что боевиков стало больше?
- Об этом меня уже спрашивал один генерал. Он не хочет войны… Поверьте, и среди генералов есть такие… Я ему ответил – тот же самый всплеск можно было устроить нажатием кнопки и год назад.
- Теперь вы хотите сказать, что если бы не московское метро, сейчас здесь не было бы таких частых спецопераций… Ладно. А что нужно сделать, чтобы все это прекратить?
- Не отвечайте на убийство милиционеров убийством случайных боевиков-списочников. Не отвечайте на пять убийств милиционеров. Объявите, что этих и тех убийц не нашли. Вот тогда волнения стихнут. Милиционеров убивать будут, но, по крайней мере, не в таком количестве.

Шариат
В махачкалинских маршрутках нередко случаются словесные перепалки между девушками в хиджабах и девушками в «современной одежде».
- Одни террористки кругом! Достали уже со своими мешками! – говорит девушка в короткой юбке другой девушке, спрятанной под хиджабом. – Почему я должна ездить в одной маршрутке с вами?!
- Иди пешком, - отвечает ей та, что в хиджабе. – Я же не спрашиваю, почему я должна ездить в одной маршрутке с проститутками?
- Я – не проститутка!
- А я – не террористка!
Они умолкают. Наверное, одна напоминает себе, что мозги под хиджабом давно промыты, а другая, что терпение – ключи от рая.
Количество девушек в хиджабах на махачкалинских улицах постоянно растет. «Светских» женщин пугает, скорее, не сам факт ношения хиджаба, а эта тенденция к увеличению. Они там, в Махачкале, тоже с опаской поглядывают на женщин в мусульманской одежде.
До мозга костей светская женщина И., работающая на светской работе говорит:
«Я лично больше боюсь бородатых, чем ментов. В силу личных, опять-таки, причин. От ментов я защищена своими свесткими взглядами, а вот от этих... что где-то там сидят и составляют свои списки, в которые я могу попасть как «ненавистник ислама». Они не будут окружать мой дом, а просто подкараулят у подъезда или поселятся рядом и будут потом взорваны вместе со мной – от этих я не защищена ничем. Кроме тех же ментов.
- Терпение – ключи от рая, - усмехаюсь я.
- Я пытаюсь быть терпеливой и терпимой, - отвечает она. - А потом вдруг девочка-приятельница, которая еще вчера смотрела на тебя раскрыв рот, которой ты помогала, вдруг влюбляется в тюбетеечника, выбрасывает свои диски с рок-музыкой, заматывается в эти хиджабнутые тряпки и говорит тебе – «Все эти ваши книги и скульптуры – для нас мусор! Их надо уничтожить!». И ты теряешь дар речи. Ты же вроде не чужой, не дикий, не варвар и не убийца, ты не хочешь уничтожать коран и мечети, ты хочешь, чтоб всем было место, но тебя никто не спрашивает, и пощады и понимания за такую свою позицию ты не дождешься. Шариата они хотят... Знаешь, Марина, я человек хоть и крикливый, но мирный, сострадательный, но тут... Мне все время хочется заорать – «Пошли вон в свои вонючие аулы, ишаки! Вон из моего города, который вы изуродовали, в котором насаждаете сейчас свои законы!». Потом ловлю себя на этой мысли, начинаю стыдить. Но ненадолго. И понимаю, что постепенно зверею. С каждым рассказом, как девушку на улице оскорбили за нарядное платье, как ворвались во время Уразы в ресторан, чтобы запугать тех, кто там сидит, как пришли в магазин в ту же Уразу и запретили продавать спиртное – зверею все больше и больше.
И видимо это озверение происходит с обеих сторон – звереют те и звереют эти. Можно только гадать, что будет в этой республике, если «точка озверения» достигнет накала.

У девушки по имени N. и ее матери по имени N., которых я отыскала в селе N., нет никаких причин для слез. Несколько недель назад погиб их – сын и брат соответственно – но причин нет. Он стал шахидом, он сейчас – в раю.
- Когда показывают убитых боевиков по телевизору, они улыбаются, - говорит мать.
- Нет, когда их убивают, им страшно… - говорю я. – Я видела…
Два года назад погиб муж девушки N. Он был идейным боевиком и во время спецоперации его застрелил снайпер. Тело им не отдали. Ее брата забрали и пытали. Когда отпустили, он несколько месяцев просидел дома – боялся выходить на улицу. После взрывов в московском метро, он сказал своей матери – «Чем сидеть и ждать, пока меня заберут, я лучше уйду в лес. Пыток я больше не выдержу и назову пятнадцать имен». Мать встала у него на пути. Но что она может против мужчины в два метра ростом. Когда в республике проходили спецоперации, мать и дочь бросались к телевизору. Несколько недель назад, мать увидела на экране труп со спины и закричала – «Это мой сын!». Она была права – «материнское сердце не обманет». Теперь она улыбается – сын стал шахидом.
Девушка N.  сидит на полу и смотрит на меня из-под зеленого хиджаба горящими глазами. Она сама говорит, что хотела бы забраться мне в мозг и прочесть мои мысли.
- Это невозможно, - говорю ей я.
Но мать и дочь все равно открывают мне и мозг, и душу. А я хочу их понять. Я пятый день в этом городе. Здесь каждый день проходят спецоперации. Махачкала – территория абсурда и смерти.
- На место каждого убитого боевика встанут пятеро новых, - говорит мать.
И я представляю поле, засеянное зубами драконов. Я представляю, как из земли вырастают синие люди в портупеях и с автоматами.
Девушка N. искала истину, и она нашла ее в исламе. Хорошо это или плохо?! У нее есть смысл жизни. Она думает, что каждый день совершает благие деяния. Я хочу понять, хорошо это или плохо? Девушка N. сама поехала за телом брата, но в морг войти побоялась. В Коране девушка N. нашла подтверждение своей веры. Так хорошо это или плохо? Я должна понять сейчас, не сходя с этого места. Девушка N. мечтает о рае. Что в этом плохого?

/images/upload/159895_photo.jpeg [can't get WxH '/cms/templates/default/img/system/not-loaded.png']

- Но разве нельзя здесь, в этой жизни жить, как раю? – спрашиваю ее.
- Нет, невозможно. Как? Рай… Там шикарно… Там роскошно… Там нет ни забот, ни хлопот. Там Аллах вознаградит нас за все, что было на земле. Там прекрасная природа. И человек не нуждается в пище, сне, он не болеет, там нет смерти. Там нет боли… Там все близкие твои рядом!!! …Там так хорошо, что я и представить себе не могу, как там хорошо…
- Отчего же лица убитых боевиков так несчастны?
- Конечно, если бы вас так разбомбили! Одно дело ты лежишь в постели, и Аллах тебя забирает. А другое дело, когда тебя из бронетранспортера расстреливают… Но трупам ни горячо, и ни холодно.
- Но живым горячо и холодно. Живые, когда их расстреливают… там дикая паника.
- В том-то и дело, что паники никакой нет! – кричит мать. – Почему они не сдаются? Это ваши бойцы в Приморье сдались, потому что делали это ради бравады, а не ради идеи. А вы посмотрите, двадцатилетние девушки не сдаются! У них – вся жизнь впереди.
Девушке N. – двадцать лет. Ее брат был на два года старше нее. И я пытаюсь ее понять.
- Но почему они не сдаются? Неужели они не хотят жить, родить детей? Почему?! – спрашиваю я, вспоминая маленькие ступни в черных носках.
- А что в этой жизни хорошего? – отвечает мать. – Ну назовите мне хоть одну причину, за которую я буду цепляться и кричать – не хочу умирать!
- Ваши дети…
- Мой сын погиб… А дочь – она взрослая.
- Иншалла, на том свете увидимся, - говорит дочь.
- Не надо нас лечить! – кричит мать. – Не надо нам указывать, как жить, мы итак знаем! Не нужно пытаться показать, что ты равен нам. Понимаете?! Наш президент взял пример с вашего – тоже любит показать, какой он – душа нашего народа. Над его декларацией о доходах за прошлый год весь Дагестан хохотал! Зачем?! Зачем до такой степени унижать нас и унижаться самому?!
- Расскажите о сыне, - прошу я, и они молчат.
- У меня сын был единственный, - начинает мать. – Он сам выбрал свой путь…
- Вы не могли его отговорить?
- Во-первых, зачем?
- Чтобы остался жив. Как можно девять месяцев носить ребенка, растить его, и ничего не сделать, когда он уходит умирать?!
- Так-то раньше времени никто не умрет, - говорит девушка. – Вы так не думаете?
- Я думаю, что для матери это – не довод.
- Это его выбор. Я говорила, я плакала, когда он уходил, - говорит мать, и я злюсь на этих женщин, по-прежнему не понимая, зачем столько дней я пытаюсь разобраться все всем этом абсурде. Есть черное, и есть белое. Наше метро взорвано – это черное. Сделавшие это должны получить по заслугам – это белое. Зачем мне их понимать?
- Он ушел потому, что не хотел жить по этим законам, - продолжает она. – Страна, которой вообще не интересно, почему люди так поступают! Ну! Почему! Они! Целые сутки! Сопротивляются?! Ну! Почему! Они! Не выходят?! – орет она. – Ну почему… Да что это?! Хобби у них такое?! Убивать милицию?! Что у них в головах? Почему никто, ни разу… Почему президент не задается этим вопросом? Почему? Почему? И если! Кто-то! Думает! Что есть! Разрешение! Этого конфликта! При том! Что нас! Никто! Не хочет понять! То его нет! Ну выслушайте хотя бы!!! Ну поговорите с нами!!!
- Чего вы хотите?
- Мы хотим шариата, - говорит девушка. Она сверлит меня из-под хиджаба. Она отчаянно пытается забраться в мой мозг. Он закрыт. – Почему человек, если он носит погоны, считает, что он выше меня? Почему он считает, что может остановить меня на улице и обшманать, если я в платке? Менты любят говорить, мы даем им кричать азан, мы даем им ходить в их одежде, что им еще надо?! Кто они такие?! Чтобы давать мне! Кричать азан?! Нет! Сегодня они дают, а завтра их перемкнуло?!
Считаете это нормально?! А я не хочу так жить! Если на меня донесли, если на брата донесли, они просто закинут в багажник и изобьют, используя такие пытки… И им за это ничего не будет! Вы думаете, мы не обидимся?! Ваш президент думает, мы не захотим отомстить?!
- Вы взорвете себя в метро?
- Нет… я не собираюсь взрывать себя в метро. Но я бы взорвала себя в ФСБ, потому что они – не люди.
- Я хочу шариат, - говорит мать. - Я хочу знать, что если я украду, мне руку отрубят. Дайте мне хоть один справедливый суд!
- Послушайте, если кто-то вас обидел – это его проблемы. Всевышний, как вы говорите, сам с ним разберется. Это он – плохой. Но не вы…
- Вы абсолютно не правы! – говорит девушка. - Убили вашего брата! Вы не пойдете мстить?! Вы вот так же скажете – это он плохой?! А вы так не скажете! У вас вот здесь будет все кипеть! – она бьет себя в грудь.
- Почему ко мне врываются, отпихивают меня прикладами, не дают позвать на помощь соседей? Мальчика моего сразу к стенке! И вываливают вещи из всех шкафов. Не двигайся! Сиди тихо! …Мой сын погиб…
- Почему же вы такие спокойные?
- А что мы должны на себе волосы рвать?
- Да…
-Разве мы можем что-то изменить? А что мы должны перед вами плакать? Тот, кто хочет плакать, он плачет сам по себе!
- Я  плачу, по ночам плачу, - говорит мать. - Но стараюсь, чтобы моих слез никто не видел. И по телефону не говорю трагическим голосом, нас прослушивают, так зачем их радовать?
- Это – ваш сын и брат, вы должны плакать…
- …Некоторые думают, что мы спокойно сидим. Получил сын шахад, ну и хорошо, мне потом зачтется, это ведь мой сын. Но… ты понимаешь, что он умер… и хотя это его выбор, но ты же любишь его… ты же понимаешь, что больше… его не увидишь.
- Это такие бешенные эмоции, - говорит ее дочь. – Вот эти человеческие, родственные эмоции… Аллах и нам дал человеческие сердца… Этот клубок эмоций. И ты понимаешь, что больше его не увидишь… в этой жизни… Если у вас что-то случится, вы можете пойти, с кем-то поделиться… А мы все держим в себе, потому что мы – такие, бездушные, кто нас захочет слушать? …Ой, извините, - она плачет и вытирает раскрытыми ладонями слезы. – Извините, я сейчас возьму себя в руки, я быстро беру… Человек – слаб, он – несовершенное существо. Особенно женщина. Аллах дал ей человеческое сердце.
Я вспоминаю слова, сказанные мне в спину одним из сотрудников милиции, когда в морге вскрывали трупы боевиков – «А эти, которых из Москвы присылают, они – даже не женщины». И мне хочется плакать вместе с этой девушкой N., потому что мое сердце – тоже человеческое. И мне, по сути, все равно, чья она сестра и жена. И тогда я понимаю, что меня мучило все эти дни – почему одни люди не могут пожалеть других? Почему одни люди пьют кока-колу и грызут семечки, когда убивают других? Почему мне – человеку – должно быть стыдно жалеть тех других, если у меня – человеческое сердце? «Абсурд» - говорю я про себя.
- Во всяком случае, мой муж и мой брат – мои герои, - говорит девушка, и я снова злюсь. – Они не стали ждать, пока их запытают, они погибли, как герои.
Я представляю этих людей. Они, словно канатоходцы, идут по высоко натянутому канату без страховки. Они срываются, падают на землю зубами дракона, и из них растут новые и новые, поднимающиеся на канат. И пока мы их не поймем, так и будет. Кем вырастет ребенок, глядевший в выпученные глаза своей посиневшей матери?
- Это будет продолжаться до тех пор, пока чиновники будут использовать власть в личных целях, - говорит мать. - Умер человек после побоев, застрелили случайно, приняли кувшин за автомат, убили женщину беременную, и никто не понес ответственности. Да, это был случайный выстрел… Но как можно случайно выпустить два рожка из автомата?! И пока это будет продолжаться, будет ответная стрельба.
- Что вам нужно, кроме шариата?
- Диалог и понимание!

Ни эту дочь, ни эту мать нельзя назвать смертницами. Они не тянут на смертниц, как не тянут на них все вдовы и сестры убитых боевиков. Живых смертниц не бывает. А если она себя взорвала, то говорить не о чем, вернее, не с кем. Вот почему у нас у так мало информации о них – пока они живы, разговоры с ними – ни о чем. Мне – журналисту – любая из них будет рассказывать о своей безоговорочной вере в рай. И не только мне. Но я ведь не смогу забраться к ней в голову (как и она не сможет забраться в мою), и понять – нет ли там сомнений, хотя бы одного процента из ста? Так ли уж она верит в то, что ее любимые сейчас в раю? Хватит ли у нее веры соединить провода или нажать на кнопку? Это нормально для человека – христианина и мусульманина – сомневается в существовании рая и ада, мы ведь ни того, ни другого не видели. Мы так мало знаем о смертницах, что не можем ответить даже на вопрос – сами ли они жмут на кнопки?

Цовкра

/images/upload/159896_photo.jpeg [can't get WxH '/cms/templates/default/img/system/not-loaded.png']

Девочка маленького роста идет по канату. Горы берут ее в кольцо. Они – суровые, потому что ушло солнце, подул ветер и скоро пойдет дождь. Где-то кричит осел. Потом петух. Над селом собирается туман. Сзади – каменная кладка домов, которые возвышаются один над другим. Село Цовкра – в двух тысячах метрах над уровнем моря. Ветер свистит так, что его можно спутать с журчанием речки.
Тути – пятнадцать лет. Она идет по канату без страховки. Цовкра – село канатоходцев.
- Что чувствуешь, когда впервые становишься на канат? – спрашиваю ее учителя.
- Головокружение, - отвечает он. – Это когда вы отсюда смотрите, с земли, кажется, что близко, но сверху – земля далеко.
- Почему нельзя ходить со страховкой?
- Так не положено. Когда вы снизу будете смотреть, то будете думать – со страховкой любой может. А мы хотим показать, что не любой.
Тути хочет стать врачом, когда вырастет. Она не знает, почему. Ее любимые предметы в школе – русский язык и физкультура. Когда она впервые встала на канат, ей было очень страшно. Но она пошла. И до сих пор ходит – без страховки. 
Раньше по канату умел ходить каждый сельчанин. Теперь канатоходство з